По понедельникам
день начинался с cеми...Рассказ
... По понедельникам день начинался с семи. За воскресенье приходили контейнеры, водители со стрижками бандитов и их же манерами, крича и ругаясь, загоняли контейнеры в узкий дворик и оставляли разгружать их воскресной бригаде, чтобы выехать с моментом, когда последнее бревно выкатится под руками грузчиков в грязь перед воротами, а сами ворота распахнутся со скрипом ржавых цепей и грохотом плохо приваренных листов.
Так вот, по понедельникам мы приходили в семь, вернее, не приходили, а спускались с чердака, где жила бригада. Переодевшись в грязную, у кого что нашлось, одежду, разномастную, старую, катали и таскали бревна до самого вечера, чтобы цеха после ночной смены не стояли, ожидая сырья... Начало рабочего дня все хотели растянуть, как могли — посылали, например, Володьку в офис за бумагой и карандашами или бригадир Василий, которого за все время никто не назвал Васей, так как тот отсидел шесть лет где-то в Якутии, ходил, длинными шагами меряя на глазок объем работы. В грязном осеннем утре, примостясь на бревнах и пользуясь отсутствием хозяина, все курили, вспоминая подробности вчерашнего отдыха с водкой и закуской. Как всегда, сварщик Гриша, который по утрам выбегал во двор делать зарядку, травил анекдоты, бравируя перед кутающимся после сна, замерзшими в неотапливаемых помещениях людьми, своей легкой белоснежной майкой. Его пиком были анекдоты про самого хозяина, которого Гриша знал еще с того времени, когда работал где-то в Харькове заведующим по обслуживанию зданий, в то время как хозяин работал прорабом. Среди арсенала был и такой, коронный: как-то раз хозяин приказал Грише сделать у него на даче отопление, а так как это заняло порядочно времени, а поговорить хозяину было не с кем, то тот предложил Грише тему про то, зачем его сосед построил четырехэтажный особняк, на что похмельный Гриша с легкостью ляпнул буквально следующую фразу: «А что, это чтобы потом видно было, кто сколько нахапал. Вот вернется товарищ Сталин, так у кого сколько этажей, тому и дадут — кому четыре, кому шесть лет. Пошлют вас ко мне на Родину под Магадан, и буду я над вами начальником...» Хозяин аж задохнулся от такого хамства. Все искренне смеялись над остроумным ответом, нисколько не сомневаясь в его правдоподобности — просто всем очень хотелось, чтобы человек, от которого зависела судьба каждого рабочего, испытал хоть на секунду страх, замешательство, оскорбление. Хотя, наверное, понимали, что без выдумки не обошлось — так же весело ржали, когда Гриша добавлял, что именно за эти слова, а не пьянство хозяин его оштрафовал на восемьсот рублей... Может, это было определенное признание ежедневной несправедливости, которая творилась в их жизни с 91-го года...
Итак, день начинался с семи. По четыре человека мы скатывали тяжелые дубовые бревна с наспех сложенных штабелей и тащили на склад; каждый раз приходилось внутренне собираться, чтобы попасть вместе с остальными тремя в ритм, перехватить бревно там, где удобнее всего и пройти те несколько метров до штабеля, а затем передать в руки укладчикам, которые измеряли метраж, и максимально расслабляться, чтобы успеть отдохнуть за короткий порожний участок пути. Определение времени по бревнам, определение усталости по бревнам, определение бессмысленности жизни по тем рядкам цифр на торцах все тех же бревен, которые каждый день прибывали, и которые сначала скатывали, а потом несколько раз перегружали, обрезали, распиливали, сушили, красили, чтобы затем опять погрузить в контейнер и отправить в страну, которую я знал более по коротеньким текстам в школьном учебнике английского.
Чтобы отдохнуть, говорю напарнику — Юрику, мужику лет сорока с физиономией запойного алкаша: «Стой, блин, в перчатке заноза» и копаюсь в прорванной в нескольких местах хэбэшной перчатке, которые раз в неделю выдает, как большую хозяйскую милость, завхоз. Конечно, занозы еще нет, хотя все руки в глубоких царапинах и ранках от еженедельной милости. Юрик, прикуривая сигарету от поднятой им из пыли зажигалки, привычно рассказывает о том, как он голыми руками носил огромные железные балки. «Вот такие вот — жестикулирует он, очерчивая сигаретой круг — и занозы были там железные, они из рук даже не вылезали...» Я на минуту отключаюсь от того, кто что говорит, и представляю завод на Украине, где работала прежде бригада, в которую я попал. Этакое здание, нет, не здание, а целый огороженный забором комплекс из труб, перекладин, баков и цистерн, в непрерывном движении снуют рабочие, среди них я — в другое время, в другой стране, когда ... В общем, когда я мог бы быть счастлив.
Но усталость берет свое. Здоровые мужики, которые, как мне казалось, всю жизнь только и делали, что хватали бревна и тащили на склад, видя, что я устал, молча также начинают вытаскивать занозы, закуривать. «Придумал тоже, занозы железные...» — я резко поднимаюсь, чтобы не вызывать ничьей жалости и, бравируя, стаскиваю с верха груды бревно.
— Эй, малый, не рви пуп, не на себя работаешь, — Василий кричит мне, размахивая руками. Этот ритуал, когда бригада садится отдохнуть, видя усталость слабейшего, и стремление уставшего показать, что он не устал, и окрики, чтобы не ломался на работе, повторяется каждый день. Я, в общем, мало знаю людей — после школы учился в институте, хоть и не корпел за учебниками, но только после того, как побегал с дипломом по фирмам, начал понимать, что людей я не знаю. Они говорили мне, что будут звонить, но не звонили, хотя после таких обещаний я старался быть дома. И был... под укоряющими взглядами родственников. Двойная порция унижений. Только потому, что я хотел работать по специальности. Да и вообще, хотел работать. Невозможно смотреть в глаза родителям, которые ждали от моей учебы чего-то, чего я не оправдал. Когда стало уже пофигу, кем работать и где, они меня устроили грузчиком. Здесь проще.
Володька, парень моих лет, даже, наверное, младше, ухватившись за крюк блока, перекинутого через балку, качается, как на тарзанке, разбрызивая во все стороны грязь с сапог.
— Сашок, вот ты у нас ученый. Скажи, когда мы будем получать до фига, а работать до обеда?
Вопрос вызвал оживление.
— Ска-а-зок захотел!
— А ну скажи ему что-нибудь такое экономическое.
— Ге, вин працюваты не хоче.
— Борщ его отправить варить...
Но все же внимание нацелено на меня. Они знают, что я коммунист, и ждут забавы. Я напрягаюсь, как перед самым тяжелым бревном.
— Никогда вы не будете. — Они несколько обескуражены.
— А как же так?
— Во-первых, вы конкретно для этого ничего не делаете и делать не хотите, а во-вторых, работать надо не столько, сколько хотите, а столько, сколько общественно необходимо.
Наиболее скептично настроен Юрик — ему почему-то по жизни не хватает денег. Он ухватывается за концовку разговора, видимо, единственное, уловленное им.
— А кто должен определять, сколько необходимо? Чиновник, так мы уже проходили это. Я работаю, он мне указывает, я двести рублей получаю, он на «Волге» катается!
— Чиновник этот при Советской власти мог быть вами же и смещен, если плохо руководил. То, что вы этим не пользовались — ваши проблемы. И сейчас, кто вам мешает брать власть и устанавливать такой рабочий день, какой считаете необходимым? Не научитесь заниматься политикой — до конца жизни будете в этом бараке у Семеныча водку глушить и по двенадцать часов вкалывать.
В принципе, подобные разговоры почти каждый день — запертые на предприятии паспортным режимом, они развлекаются, когда кто-то говорит с ними на нестандартные темы. Когда я сюда устроился и переехал в барак, то первое время почувствовал себя настолько одиноким, что невозможно выразить. Поговорить на темы, которые волновали меня действительно, я не мог. Разговоры в бригаде шли о водке, перемежаясь воспоминаниями о семье или обсуждениями сериалов, которые приходились на время ужина. Потом я пару раз поговорил о политике, горячо и, видимо, интересно. Потом показал статью, которую написал в партийную газету, чем вызвал некоторое уважение к себе, так как, по их мнению, достиг хотя бы части того, чего они хотели своим детям. Я наблюдал, как они временами мечтали. Сварщик Гриша, подвыпив, заскорузлыми руками возил по столу, показывая, как его дочка, ходящая в музыкальную школу, играет на пианино. «У нее такие способности! — с пьяной слезой восторга говорил он. — Вот отдам ее в институт, будет знаменитой пианисткой, получать будет много. Тогда я на дачу поеду, буду рыбу ловить... И внуков нянчить в саду. У нас на Украине такие сады, ты не видел.» Дочка его больна раком, и он собирал деньги на лечение и клянчил стаканчики у всего завода.
— А как же ваша партия, она что, не хочет, чтобы рабочий человек жил хорошо? — завелся уже и Володька. Он, видимо, думает, что я начну оправдываться... А вот и нет.
— Хочет. Но партия — не служба спасения. Кашкой с ложечки ради вашего блага никто кормить не будет. Ты что думаешь, я под пули полезу ради твоего счастья, а ты будешь ждать, пока я тебя облагодетельствую? Хрен. Хочешь сам жить хорошо — борись за хорошую жизнь.
— Это в партию вступать надо, что ли?
— А тебя еще и не примут.
— А почему? — наивный человек, он убежден, что стоит ему только написать заявление, как на него посыпятся блага.
— Тебе ж коммунизм не нужен, тебе нужно сытое брюхо. Завтра тебе заплатят больше, и твой коммунизм иссякнет. Я что, не вижу?
Я уже набрался опыта в таких беседах. Щадить их не надо, еще менее можно взывать к их мифическому «классовому чутью». Когда двенадцать часов в день вкалываешь, ни до чего вообще. Человек превращается в очень простое животное, мечтающее только о том, чтобы пожрать и выспаться. Ну, еще и выпить. А вот показать им, в каком свинстве они живут, надо. До мысли о том, что они будут так жить всю жизнь, они еще не дошли. Каждому кажется, что он тут временно. Но они работают здесь годы, и... одна и та же картина... Не надо щадить.
... Единственный выходной — воскресенье. Барак — голые кирпичи с внешней и внутренней стороны. Они торчат из стен, на скорую руку щели заткнули паклей, которая изо всех щелей вылезает и развевается под сквозняком, как паутина. Телевизор с рябым изображением и хриплым звуком показывает какой-то концерт какой-то звезды, и в промежутках между двухэтажными нарами вьется сигаретный дым. Нары деревянные и неструганные, с кривыми досками и торчащими гвоздями — они тоже, как и рабочие, здесь постоянно-временно. Делались они на месяц людьми, которые приходили на месяц, оставались на год, и никогда не замечали ни их жесткости, ни грязи, которая скапливалась на них, ни той грязи, которая творилась ежедневно. Мне холодно, потому что осень. Отопление осталось мечтой позапрошлого года. Когда строили котельную, то все думали, что отопление проведут не только в офис, но и в барак. Гриша отыскивал на свалке старые трубы и по вечерам рассказывал о своих успехах, чертил воздушные замки с горячей водой и душем, сваривал в своем закутке куски и чертил по стенам рисунки. Но как только пошла вода и котельная заработала, то хозяину стало ясно, что склад отапливаться будет слабо. Наорав матом, по прорабской привычке махая руками, он потребовал отрезать отопление от барака. Гриша, который всю душу вложил «делая для ребят», резать трубы не стал и полгода работал по дачам. Трубы срезал Василий, который отсидел где-то в Якутии. Такая была история. И теперь я думаю, на какие деньги мне купить еще один свитер, потому что обогреть помещение электрообогревателем — дохлый номер. Лежа на нарах, я смотрю сверху, как бригада смеется над какой-то плоской шуткой и тереблю в руках корешок книги. Пьянство с утра у них не начинается. Но почитать они дадут немного времени. Сначала приедет завхоз и на машине привезет им с рынка продукты. Потом они отрядят нас с Володькой (мы единственные, у кого нет проблем с паспортным режимом) за водкой. Затем Володька пойдет звать с соседнего завода молдаван, а я опять лягу читать, пока закуска не будет готова. А затем...
Начинается хождение по «комнатам». «Комнат» три — по количеству бригад. Грузчики, столяры и пружинщики. В каждой пьют.
— Сашок, ты пьешь?
— Нет, ребят, я не могу, что-то нехорошо мне... — это стандартный ответ и стандартный вопрос. Сколько работаю, все одно и то же. Ничего не меняется из года в год. Уверен, что и в 92-м меня бы каждые выходные спрашивали об этом.
— Ну за ноги выпьешь? Ну давай, Сашок, нехорошо же, ты что не уважаешь? — это Виктор, он не привык, когда кто-то не пьет, и все пытается меня уговорить.
На меня здесь смотрят как на идиота, в своих мерках не понимая человека непьющего, и я многократно задумывался о том культе алкоголя, коллективного отупления, который процветает здесь, да и вообще в пролетарской среде. И многократно приходила мысль, что если не иметь четкой цели, не видеть смысла жизни в чем-то кроме обеспечения семей, погони за хоть каким-то материальным благополучием, то от такой скотской жизни, в какой находятся рабочие, можно свихнуться. Каждый день бревна, доски, балки, циркулярка, окрики хозяина и страх потерять работу, деньги, строжайшая экономия на еде, одежде и сигаретах, чтобы привезти что-то семье, замкнутое пространство завода. Рабочий день, расписанный по минутам, усталость, холодный и обгорелый барак, сознание своей второсортности в обществе, и каждый день не хватает времени и сил, чтобы вырваться из этого замкнутого круга жизненной убогости. И, по выходным наблюдаю, как они куражатся в иллюзии свободы и какого-то своего понятия «настоящей жизни», и становится жалко этих больших и семейных людей, каждый из которых прожил добрую половину жизни, «калифов на час» в воздействии водочных паров.
Где-то к четырем вваливается Ярик из пружинщиков, парень моих лет и выделяющийся заметно своим образовательным уровнем — он где-то у себя в Киеве заочно учится, здесь зарабатывает деньги на свадьбу, как он мне как-то рассказал, а по выходным ходит на дорогую дискотеку. Это тоже способ на час почувствовать себя человеком. Он страшно ругается со смешным акцентом, что испачкали цементом его выходные джинсы, надевает мои (я надеюсь все-таки дочитать свою книгу) и, выпив «для храбрости», убегает, напутствуемый криками «И нам девку сними!» «Ярик, поимей их за нас там!»
Это все тоже каждый выходной. Кажется, что не будь этой сцены, и воскресенья уже не будет.
Я замечаю, что веселье в разгаре только тогда, когда на втором ярусе нар от дыма невозможно дышать. Хвастаются, кричат, поют, смеются, переругиваются, о чем-то спорят уже из каждой комнаты. Володька, уже вдрызг пьяный, с побитой физиономией, плачет в углу, обняв заводского Шарика, другой Володька, длинный бригадир столяров, водит руками, показывая карданный вал то ли запорожца, то ли жигуля, но его уже никто не слушает. Появляется трава. Непонятно, кто принес, откуда, но косяк пошел по кругу, и уже Гриша пьяно и по-отечески втолковывает: «Ты эту гадость не кури, они все дураки, а ты вот умный, я за твою партию голосовать буду. Ты ж не пьешь, а я вот, — он как бы любуется собой, своим всплеском здравого смысла, самокритичен, как многие пьяные, — алкоголик старый, не могу эту дрянь не пить. Выпьешь стаканчик — и уже работа тебе не работа, и Семеныч добрым становится, и люди к тебе, кажется, что добры...» Он лез в карман, доставал фотографию и в который раз рассказывал о своей дочке и своем вишневом саде. Потому что у него была только одна фотография, где дочка была сфотографирована в мае в цветущем вишневом саду. Внезапно...
...Удар, скамейка опрокидывается, Виктор, перегинаясь коленями назад через скамейку, падает на пол со стуком пьяного тела, шарит руками на полу и вытирает кровь из разбитой губы. «А-а-сука! — он хватает нож, я, вскочив сзади, выламываю за спину ему руку — это нетрудно сделать, он расслаблен, кто-то вырывает нож у него из рук. Крики, шум борьбы, внезапно все затихает, и из коридора слышится визгливый пьяный женский смех.
— А-ай, не щипай, больно!
— Да куда ты лезешь, не там же, сигаретку лучше дай! О-ой, а ты горячий паренек.
Я знаю, что за дверью в коридор вышла сорокалетняя потасканная бабища. О ней известно, что она работает продавщицей, зовут ее Маша, и за деньги она не прочь провести веселое время с компанией. По одному — по два ее водят в кабинку электрика, единственное на ночь свободное помещение. И «очередь» курит под дверью, отпускает сальные шутки и предвкушает какие-то наслаждения. От всего от этого мое терпение, сдерживавшее брезгливое отношение к бригаде, которая с каждым днем и часом теряет человеческий облик, натягивается как струна и лопается. В первое воскресенье, когда она пришла, я ездил домой на выходной и вахтерша тетя Зина меня предупредила, чтобы я не ходил в барак, а попил в вахтерке чайку. «Там тебе смотреть не надо». И я сидел, слушая разговоры вахтерши о скороспелой капусте, сериалах, которые показывал чиненый-перечиненый черно-белый «Рекорд», способах варки варенья и похождениях местного кота с распространенным именем Васька, пока проходную не прошла эта потрепанная полупьяная женщина с размазанной помадой и зажатой в кулаке трубочкой денег.
В сотый раз пытаюсь сосредоточиться на книге, но что-то мешает, встаю с постели, выхожу, прохожусь по коридорам, перекинувшись парой слов со встречными, как-то безучастно наблюдая этот грязный пьяный и несчастный мирок, в который закинула меня жизнь. Опять беру в руки книгу, нахожу страницу, на которой остановился, читаю пару страниц. Нет, сегодня не судьба. И каждый раз мелькает в мозгу мысль, что сам становлюсь таким же. Скоро я так же буду смотреть ментовские сериалы, читать дешевые детективы, орать в пьяном угаре?
Утыкаясь носом в подушку, думаю, что в сущности мои старания изменить этот мир еще малы и слабы. «Что я здесь добился? Да, они читали газеты, которые я им давал, но понимали ли? Хотя, если они хотя бы немного думают о своей жизни... А они думают. Какие-то корявые мысли ворочаются в их головах, по крайней мере, свою жизнь они воспринимают как неправильную и несчастную, и пытаются что-то найти. Еще год? Три? Десять? Пока они поймут, что то, в чем они живут — не временное состояние, а для них, рабочих навсегда. Может, это произойдет, когда вырастут их дети».
И я засыпаю под гул пьяных бесед и вскриков, потому что в понедельник рабочий день начинается с семи...
