Четвёртый источник

Мало кто из интересующихся марксизмом не знают, что проистекает он из трёх источников, породивших три же составные его части. Тезис этот стал настолько привычным, что никому даже в голову не приходит усомниться в нём, подумать, а не упустил ли чего Владимир Ильич в своём перечислении?

Но прежде чем ответить на этот вопрос, напомним вкратце, что же это за источники и составные части. Итак:

1. Классическая философия, в частности — далектика Гегеля и материализм Фейербаха. Соединив и развив их, Маркс пришёл к диалектическому материализму. А применив эту новую философию к историческим процессам, он сформулировал принципы исторического материализма, которые и легли в основу всей его методологии социального анализа.
2. Политическая экономия г-д Рикардо и Смита, математически описывающая «идеальный капитализм». Была развита Марксом до описания реального капитализма, включая такие важные аспекты, как эксплуатация живого труда и накопление капитала.
3. Утопический социализм, упорно и безуспешно пытавшийся вслепую сконструировать модель нового общества. Маркс поставил этот вопрос на научную основу, сформулировав, исходя из принципов материализма и политэкономии своё учение о классовой борьбе.

А теперь вернёмся к вопросу: действительно ли человек, овладевший всеми этими премудростями всенепременно является марксистом? Повидимому, нет. В самом деле, ведь всё вышеперечисленное — это не более чем инструменты анализа действительности плюс описание методов и ограничений допустимого воздействия на ход исторических процессов. Нетрудно представить себе капиталиста, штудирующего «Капитал» с целью повышения своих прибылей, или буржуазного политика (Ф.Д.Рузвельт — хороший тому пример), использующего достижения классовой теории для стабилизации капиталистического общества — вопреки воле, но в интересах не шибко дальновидных капиталистов.

Так значит Ленин был неправ и действительно упустил нечто важное? Может быть даже самое важное, самую суть марксизма? И да, и нет. Безусловно, нельзя сказать, что Ленин не понимал этой сути. Напротив, он её выразил абсолютно чётко и недвусмысленно: «Так или иначе, но вся казенная и либеральная наука защищает наемное рабство, а марксизм объявил беспощадную войну этому рабству.» Но вот не менее чётко сформулировать источник мотивации этой беспощадной войны, выделить его в отдельную составляющую — не посчитал нужным. Ясно, что ни философия, как таковая, ни политэкономия, ни учение о классовой борьбе не могут быть такими источниками. Мотивация лежит в области определения пониятий добра и зла, иными словами — в области этики. Именно марксистская этика является тем побудительным началом марксистского стремления к свержению системы наёмного (или какого бы то ни было другого) рабства. И именно её забвение вызывает к жизни такое явление, как оппортунизм.

Марксизм как этическое учение

Роль этики в марксизме, однако, далеко не исчерпыватся одной лишь побудительной фунцией. В действительности, этика лежит в основе даже такого базового понятия как эксплуатация.

Для тех, кто привык привык смотреть на мир глазами проморгавших кончину Советского Союза вузовских преподавателей общественных наук, утверждение это наверняка покажется довольно странным: они твёрдо помнят, что об эксплуатации им рассказывали на лекциях по политэку капитализма. Но прежде чем делать из этого какие-то выводы, давайте разберёмся, а что же это всё-таки за зверь такой, эксплуатация?

Самое главное, что следует уяснить с самого начала, это что эксплуатация не является «присвоением прибавочной стоимости владельцем капитала». Нет ли в данном утверждении противоречия марксизму? Ничуть.

Прежде всего, само понятие прибавочной стоимости было введено Марксом по аналогии и в качестве «капиталистического заменителя» феодального понятия прибавочного продукта, где его «прибавочность» имела вполне конкретный и очевидный смысл: часть своего рабочего времени крестьянин производил «основной» продукт — для собственного потребления, а часть — «прибавочный», либо присваиваемый помещиком непосредственно (барщина), либо предназначенный для продажи с целью уплаты оброка. Как раз отсутствие этого прямого и очевидного присвоения прибавочного продукта в условиях капиталистических производственых отношений и вынудило Маркса ввести понияте прибавочной стоимости, которая присваивается капиталистом с не меньшей степенью очевидности, чем прибавочный продукт присваивается помещиком.

И вот здесь Маркс делает одно очень важное допущение: что соотношение стоимостей различных продуктов, поступающих на капиталистический рынок, более или меннее соответствует количеству вложенного в их производство труда. То, что соответствие это в лучшем случае приблизительно, сомнений не вызывает: во-первых, кроме трудовой составляющей, в эту стоимость входит также стоимость природных ресурсов*, а во-вторых, полное соответствие трудовой и меновой стоимостей в реальном капиталистическом обществе не достигается никогда, а существует лишь «в среднем»**. Именно эта очевидная несопоставимость мер труда и потребления и позволила разного рода буржуазным идеологам выдвинуть тезис об отсутствии эксплуатации при капитализме, поскольку-де понятие эксплуатации в условиях капиталистических производственных отношений вообще не имеет смысла — никто никого ни к чему не принуждает, а все без исключения действуют как свободные экономические агенты в своих собственных наилучших интересах. По существу, вся экономическая теория Маркса сводится к доказательству того, что это — не так. Что за присвоением прибавочной стоимости — пусть и неравномно, пусть даже не всегда, пусть лишь в среднем — тем не менее стоит, хоть и опосредованное через деньги, но всё то же присвоение прибавочного продукта. Т.е. что капиталистическое общество, так же как и феодальное, базируется на том, что меньшинство живёт за счёт принудительного труда большиства.

В таком случае, может быть эксплуатация — это присвоение прибавочного продукта (т.е. опять же, понятие сугубо экономическое)? Однако и это — неверно. Если бы это было так, то общество без эксплуатации было бы чем угодно, но только не коммунизмом с лозунгом «от каждого — по способностям, каждому — по потребностям». Достаточно очевидно, что при коммунизме будет производиться весьма широкое перераспределение прибавочного продукта. Разные люди обладают разными способностяи, что не может не сказаться на количестве производимого ими продукта. Точно так же разные люди обладают разными потребностями, что не может не сказаться на уровне их потребления. К примеру, больной человек может быть совершенно нетрудоспособен, но при этом нуждаться в массе того, что не нужно здоровому и трудоспособному. Будет ли подобное присвоение прибавочного продукта при коммунизме эксплуатацией? Разумеется, нет. Что из этого следует? Только то, что присвоение прибавочного продукта, как таковое, ещё не является эксплуатаций. Тогда каково же его отношение к эксплуатации? Оно является её механизмом. Главным механизмом, как правило, хотя часто и не единственным.

Почему одно и то же явление (перераспределение прибавочного продукта) в одних условиях служит целям эксплуатации, а в других — нет? По очень простой причине: это зависит от того, насколько справедливы или этически корректны*** цели этого перераспределения. Т.е. ключ к пониманию концепции эксплуатации лежит именно в области этики, в определении того, что конкретно делат это общественное отношение этически некорректным. И ключ этот, как обычно и бывает в подобных случаях, лежит на поверхности: ведь «эксплуатация» — это просто синоним слова «использование», в процессе эксплуатации один человек использует другого человека в качестве средства для достижения каких-либо своих целей — точно так же, как он использовал бы (эксплуатировал) лошадь, трактор, землю, станок, железную руду, телевизор или вообще любое другое средство производства или потребления.

Ревизионизм и догматизм — две стороны одной медали

«Марксизм — не догма, а руководство к действию», «попы марксистского прихода» — эти и многие другие похожие на них фразы, обличающие «марксистов»—догматиков, известны, наверное, каждому. Но одновременно с этим, нас с не меньшим рвением призывают беспощадно бороться с любыми попытками ревизии марксизма, требуя твёрдо стоять на его принципах и сохранять верность его идеалам. Как же быть, как совместить, не впав в шизофрению, эти два, казалось бы, диаметрально противоположных и несовместимых требования: ведь, строго говоря, любое развитие является в той или иной степени ревизией и наоборот, неготовность пересмотреть свои выводы — догматизмом. И уж совсем в тупик ставит нас Ленин, обвиняя некоторые оппрортунистические направления одновременно и в ревизионизме, и в догматизме!

Так в чём же разница (если она есть) между развитием и ревизией, между верностью принципам и догматизмом? Действительно ли можно быть ревизионистом-догматиком? Разница есть. Быть же ревизионистом-догматиком не просто можно, это — скорее правило, чем исключение.

В чём суть догматизма? В недиалектическом подходе к анализу ситуации, в абсолютизации тех или иных положений и выводов, которые были верны в одном историческом контексте, но перестали быть верными в другом. И какой же ценой удаётся догматикам сохранить эту «верность принципам»? Кое-кто, конечно, встаёт на путь эклектизма и старается попросту не обращать внимание на всё нарастающие и нарастающие противоречия в его «учении» — до тех пор, пока на него самого по этой самой причине не перестают обращать внимание. Однако, более серьёзные люди стараются сохранить целостность своих взглядов и это волей-неволей вынуждает их вносить в них коррективы, согласующиеся с тем, как облюбованная ими догма выглядит в свете сегодняшнего дня. И вот эти-то коррективы как раз и являются ни чем иным, как ревизией. На самом деле, практически любая ревизия марксизма имеет под собой догматическую основу — ведь ревизии не возникают на пустом месте, как чистая игра разума, они всегда произрастают из попыток как-то приспособить учение к изменившимуся политическому ландшафту. От развития ревизию отличает именно то, что она изменяет те положения, которые следовало бы сохранить и наоборот — сохраняет те, что подлежат пересмотру.

Сказанное, однако, по-прежнему оставляет открытым вопрос: как же нам отличить одно от другого, развитие от ревизии, верность идеалам от догматизма? Где тот критерий, который позволит безошибочно отделить зёрна от плевел? Ответ, я думаю, уже очевиден: критерий этот — марксистская этика. Верность или неверность любых изменений в марксистской теории может быть определана только и исключительно на этической основе: соответствуют они марксистскому представлению о том, «что такое хорошо и что такое плохо» или нет, служат они делу «беспощадной войны с наёмным рабством» или напротив — защищают его, направлены они на полную ликвидацию всех видов угнетения или лишь на минимизацию угнетения той или иной целевой группы — за счёт усиления угнетения других групп, которые подобные «марксисты» как бы «выводят за рамки» в своих рассуждениях.

Возьмём конкретный пример. Одной из самых первых разновидностей оппортунизма был тред-юнионизм. Каковы его корни? В догматизации безусловной благостности профсоюзного движения. Были в истории разных народов периоды, когда движение профсоюзов носило прогрессивный характер? Очевидно, были. Это были периоды становления рабочего движения, когда задачей дня была организация рабочих, когда всё, что требовалось, это чтобы рабочие почувствовали свою силу. Во что выродились профсоюзы сегодня хорошо видно на примере «самого передового в мире» Международного Профсоюза Докеров (ILWU), на который равняются все прочие западные профсоюзы. Средние заработки его членов, согласно данным «Вашингтон Пост» (номер от 5.1.2002, стр. E01) колеблются, в зависимости от специальности, в интервале от 105 до 167 тыс. долларов в год, самый же высокооплачиваемый докер зарабатывае ни много, ни мало... 340 тыс. долларов в год. Что мы видим из этого примера? Что профсоюзные ревизионисты, отказываясь от политической борьбы, были, по своему, абсолютно правы и никого не обманывали: они действительно руководствовались исключительно наилучшими интересами рабочих. Проблема лишь в том, что интересами не всех рабочих, но лишь их части — членов своего профсоюза. Добились они успеха? Безусловно. На самом деле они добились даже больше того, что обещали: не просто побороли эксплуатацию — такой уровень доходов уже позволяет о самих докерах говорить как об эксплуататорах. Но имеют ли эти их завидные успехи хоть какое-то отношение к марксизму? Конечно же — нет. А причина в том, что они с самого начала отреклись от ключевой этической максимы марксизма: бороться надо за уничтожение системы угнетения и эксплуатации, а не за то, чтобы занять в этой системе «достойное место».

Другой пример — социал-шовинизм времён краха II Интернационала. Что догматизирует он? Что патриотизм — дело благородное. Действительно в определённом историческом контексте — например, в случае борьбы с национальным угнетением — патриотриотическое движение прогрессивно и даже союз с национальной буржуазией может быть оправдан с марксистских позиций. Но значит ли это, что патриотзм прогрессивен всегда? Взглянем на его «успехи». Были ли вожди социал-шовинизма искренни, говоря, что отказ от принципа интернационализма — в интересах национального пролетариата? Вполне. Добились они своего? Несомненно (пусть и не сразу) — достаточно сравнить сегодняшний уровень жизни в первом мире с уровнем жизни в третьем, за право на эксплуатацию которого социал-шовинисты и призывали «своих» рабочих драться, не щадя живота своего. Опять же, в чём проблема? Только в одном: в отречении от той же самой максимы: социал-шовинисты боролись не за ликвидацию системы эксплуатации, а за тёпленькое местечко в ней для своих сограждан-пролетариев, причём ценой усиления угнетения «братьев по классу» в других странах.

«В белом венчике из роз...»

Теперь, когда мы уже обнаружили «забытую» четвёртую часть марксизма и достаточно ясно обрисовали её роль в целостном учении, пришла пора задаться вопросом, а каков же был её источник, ведь не на пустом же месте она родилась. Разумеется, не на пустом, об этом говорит уже хотя бы тот самый факт, что Ленин её «проглядел», поскольку воспринималась она им как нечто само собой разумеющееся, настолько знакомое каждому, что не нуждается даже в особом упоминании. Источник этот — ни что иное, как христианская этика.

Что это, очередная инкарнация богоискательства или богостроительства? Вставшие в стойку профессиональные «воинствующие атеисты» могут расслабиться — ни того и ни другого. Богоискательсто — это попытки создать религиозное обоснование коммунизма, богостроительство — попытки «сконструиновать» новую, «марксистскую» религию. Оба эти течения в своё время имели место и вполне справедливо критиковались многими коммунистами, в том числе и Лениным. Оба эти течения действительно базируюся на идее преемственности первоначального христианства и коммунизма, однако ошибочность их заключается не в самой идее преемственности, как таковой, а в выводе о необходимости сохранения той или иной формы религии в коммунистическом обществе «из соображений морали». Ложность этой необходимости была вполне убедительно доказана историей — атеистический СССР отнюдь не отличался какой-то особенной аморальностью народа, скорее даже наоборот. Т.е. «христианские комунисты», вместо того, чтобы диалектически переосмыслить христианство и очистить содержащееся в нём этическое ядро от религиозных наслоений, уцепились именно за эту религиозную оболочку, приняв её за неотъемлемую часть коммунистической этики.

Религия часто играла реакционную (или даже крайне реакционную) роль в революционном движении. Это, однако, не отменяет того факта, что до массового распространения в мире атеизма, начавшегося после победы Октябрьской революции, любое моральное учение было так или иначе связано с религией. Основой для марксистской этики могла послужить только религиозная этика по той простой причине, что никакой другой этики тогда ещё не существовало*. И в нашем случае этой основой послужина именно христианская этика. Утверждение это, однако, требует некоторых важных пояснений.

Во-первых, не следует искать в нём каких-либо намёков, указывающих на исключительность европейской культуры, её носителей и т.п. Марксизм унаследовал и развил христианскую этику не потому, что она была в чём-то лучше, скажем, буддийской, но лишь потому, что он был создан на Западе, где господствующей религией было христианство, а не буддизм.

Во-вторых, из сказанного выше не следует также и того, что совершенно любая религиозная этика могла бы послужить основой марксистской этики. Например, языческая этика Древнего Рима, оправдывающая убийство «живой собственности» (в которую, кстати говоря, входили не только рабы, но также жена и дети), для этого явно не годилась.

В-третьих, ранее мы не случайно подчеркнули преемственность коммунизма именно с первоначальным христианством. Т.е. когда мы говорим о христианской этике, мы имеем в виду её, скажем так, «новозаветный» вариант, а отнюдь не католическую, православную и уж тем паче не протестантскую этику, о которой вполне справедливо говорят, что она является идеологическим базисом капитализма. Прогрессивный буржуазный философ Эрих Фромм в своей книге «Иметь или быть?» даже утверждает, что в действительности собременное «христианство» является ни чем иным, как возвратом к язычекству:

Христианский герой был мучеником, так как, согласно иудаистской традиции, высший подвиг — это отдать свою жизнь за бога или за ближнего. Мученик совершенно противоположен языческому герою, образ которого олицетворяли греческие и германские герои. Цель последних — завоевание, победа, разрушение, грабеж, а итог жизни — гордость, власть, слава, превосходство в умении убивать (Августин Блаженный сравнивал историю Древнего Рима с историей шайки разбойников). Мерилом доблести человека у языческого героя была его способность достичь власти и удержать ее; в момент победы он с радостью умирал на поле брани. В «Илиаде» Гомер дал величественное поэтическое описание деяний прославленных героев — завоевателей и покорителей. [...]

Какая же из этих двух непримиримо противоположных моделей нашего развития преобладает в Европе? Если мы посмотрим на самих себя, на многих других людей, наконец на наших лидеров, то не сможем не увидеть, что наши представления о добре и ценностях подобны представлениям языческих героев. История всех народов Европы и Америки, несмотря на христианизацию, — это история завоеваний, покорении и стяжательства. Самые высокие ценности нашей жизни заключаются в том, чтобы быть сильнее других, одерживать победы, покорять других и эксплуатировать их.

Разумеется, неверно было бы говорить о полном возврате Европы к язычеству — в этом случае и наследовать было бы нечего. В действительности, европейская этика XIX века представляла из себя эклектичный конгломерат из самых различных представлений. Одним из компонентов этого конгломерата по-прежнему оставалась сохранившаяся с новозаветных времён христианская этика.

Моисей, Иисус, Павел

Как это ни парадоксально, но, вопреки своему названию, христианская этика не в столь уж большой степени связана с личностью самого Иисуса Христа*. Значительная часть её была сформулирована уже в т.н. «десяти заповедях» Моисея — более чем на тысячу лет раньше. Заповеди эти следующие**:

1. Я — твой бог, не поклоняйся другим богам.
2. Не сотвори себе кумира — т.е. идола, материального объекта поклонения.
3. Не произноси имени бога понапрасну.
4. Соблюдай еженедельный выходной.
5. Уважай родителей.
6. Не убивай.
7. Не прелюбодействуй.
8. Не кради.
9. Не лжесвидетельствуй.
10. Не желай дома, жены, рабов, скота или любого другого имущества ближнего.

Если отбросить первые три (т.е. сугубо религиозные) заповеди, мы получим основы протохристианской (иудаистсткой) этики. В связм с чем, прежде всего, следует отметить, что этика эта, при всех своих недостатках, была явлением безусловно прогрессивным. В частности, в плане отношения к убийству. Особого внимания заслуживает также две последние заповеди. Первая из них («не лжесвидетельствуй») предостерегает специфически против нанесения другому человеку вреда путём лжи, а не против лжи, как таковой, которая, как известно, часто бывает и во благо. Вторая («не желай...») представляет ещё больший интерес. На первый взгляд она лишь усиливает заповедь «не кради», т.е. направлена исключительно на укрепление института частной собственности. Но если вдуматься в неё, она защищает частную собственность не столько как общественный институт, сколько как достояние каждого отдельного члена общества. Фактически, она предостерегает от совершения формально законных действий, могущих нанести экономический ущерб другому человеку.

Иудаистская этика сформировалась в период расцвета рабовладения и по этой причине не могла не быть классовой этикой, этикой рабовладельческого общества, безусловно оправдывающей рабовладение и неравенство людей. Но в то же самое время её общая направленность была в сторону сокращения страданий (в том числе и рабов, и даже животных), она требовала от людей учёта интересов других и стремления по возможности избегать нанесеня ущерба окружающим. Именно это качество позволило Иисусу сформулировать «закон божий» в предельно кратком виде (От Матфея 22:37-40), сведя его к всего двум заповедям:

1. Возлюби господа бога твоего всем сердцем твоим и всею душёю твоею и всем разумением твоим.
2. Возлюби ближнего твоего, как самого себя.

Ну а каков же вклад самого Христа? Если верить его собственным словам (От Матфея 5:17), то никакого: «Не думайте, что я пришёл нарушить закон или пророков: не нарушить пришёл я, но испольнить.» Согласно Иисусу, еврейский народ погряз в формализме (фарисействе) и перестал следовать духу моисеева закона, подменив его буквой, которую фарисеи и книжники прекрасно научились обходить. (См. на эту тему также мою статью «Аморальная цивилизация».) Вцелом, подобная оценка своей роли в реформации иудаизма лежит недалеко от истины, но за одним существенным исключением: особым почтением к своим родителям Иисус Иосифович не отличался (От Матфея 12:46-50), заявив при большом скоплении народа, что для него лишь его последователи — «матерь моя и братья мои» и отказавшись разговаривать с собственной мамашей или даже хотя бы просто подойти к ней. Можно ли отнести это просто на счёт плохого воспитания? Ни в коем случае. Иисус прямо говорит (От Матфея 10:34-38):

Не думайте, что я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл я принести, но меч, ибо я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня; и кто не берёт креста своего и следует за мною, тот не достоин меня.

Сказанное — прямо противоречит пятой заповеди и вообще всем предписанным Моисеем «семейным ценностям» иудаизма. Преданность родителям, семье заменяется Иисусом преданностью единомышленникам — идеей, которая впоследствии ляжет в основу концепции классовой солидарности.

Другим важным нововведением в идаистскую этику (хотя формально и не противоречащим ни одной из заповедей), сделанным Иисусом Христом, явилось моральное осуждение института частной собственности и самой идеи личного обогащения. Конечно, Иисус никоим образом не призывал ни к отмене частной собственности, ни к какой бы то ни было борьбе с ней. Его рекомендации всегда касались лишь личного спасения, а не переустройства общества***. Но уже само по себе требование раздачи всего имущества бедным в качестве предварительного условия «следования за собой», поскольку «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царство божие» (От Матфея 19:21-24), говорит о том, что проповедуемую им этику мы можем смело отнести к разряду протокоммунистических.

Иисусу, однако, так и не удалось преодолеть барьер, отделяющий протохристианский иудаизм от собственно христианства. При всех своих превосходных качествах, Иисус Христос всё же обладал одним очень существенным недостатком: он был националистом до мозга костей. Он специфически требовал от своих учеников проповедовать только среди евреев (От Матфея 10:5-6). Судьба представителей других народов не просто не интересовала его, он считал сродни преступлению заботиться об инородцах, поскольку это отвлекает от заботы о собственном народе и, тем самым, наносит вред соплеменникам (От Матфея 15:22-28): «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.» Своим безразличием и откровенным хамством по отношению к несчастной хананеянке, которую он заставил унижаться перед собой, Христос шокировал даже собственных учеников.

Честь окончательного разрыва с прошлым и формированием христианской этики, как таковой, принадлежит не Иисусу, а «апостолу-самозванцу» Павлу, впервые в истории западной цивилизации провозгласившему принцип интернационализма. Разумеется, не следует и ему приписывать большего, чем он заслуживает — так же как и все его предшественники, он ни в малейшей степени не возражал против социального неравенства вообще и рабства в частности, не говоря уж о призывах активно бороться с этими явлениями. Более того, в данном вопросе он был даже терпимее Христа, не требуя от паствы отказываться от своих богатств и стараясь, подобно социал-демократам, скорее сгладить классовые противоречия, чем раз и навсегда разрешить их революционным путём. Но подобная (политически обусловленная, вероятнее всего) терпимость его относилась лишь к настоящему. Этическим же идалом его всегда был мир нового человека, «где нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного» (3-е колоссянам 8-11).

Заключение

Из сказанного не следует делать вывода, что развитие христианской этики остановилось в середине первого века нашей эры. Она развивалась — и достаточно успешно — многими мыслителями, к числу которых принадлежит, например, Иммануил Кант, сформулировавший свой знаменитый категорический императив. Таким образом, сделанное выше утверждение, что источником марксистской этики явился «новозаветный» вариант христианской этики надо понимать не в самом буквальном смысле. Что важно понять, это что рассматриваемая нами христианская этика, хотя безусловно и развивавшаяся в рамках христианства, весьма значительно отличается от «официальных» этик различных христианских деноминаций, спонсируемых сперва рабовладельческим, а затем — феодальными и капиталистическими государствами.

Огромной ошибкой — причём ошибкой политической — является стремление всячески «отмежеваться» от христианства. Именно затушёвывание органической связи марксизма с христианской этикой позволяет церковной пропаганде представлять его в качестве этакого «бесовского учения», принципиально безнравственного в своей основе. Тогда как в действительности всё обстоит в точности наоборот: марксистская этика впитала в себя всё лучшее, что было в христианстве, безусловно отбросив лишь религиозную мифологию, в то время как официальные церкви отошли от принципов христианской морали. Но не меньшей ошибкой являются и попытки некоторых компартий идти на сближения с официальной церковью, мотивируя это тем, что народ-де сегодня стал не в меру религиозен. Проблема сегодняшней популярности церкви не в каких-то «религиозных чувствах», вдруг ни с того, ни с сего проснувшихся у с самого раннего детсва воспитанных атеистами людей, а в полном моральном банкротстве марксизма. Точнее, того, что выдавалось за марксизм в позднем СССР. Советский оппортунизм (как и любой оппортунизм вообще, о чём мы уже говорили выше) постепенно, шаг за шагом выхолостил всю этическую составляющую марксизма и религия в возникшем вакууме оказалась единственным источником хоть какие-то моральных ценносте, в каком-то смысле — суррогатом марксизма.

Борьба за восстановление влияния марксизма должна опираться не на союз с церковью, а на бескомпромиссное размежевание с ней, но размежевание именно с церковью — предавшей христианские идеалы — а не с самими этими идеалами, являющимися источником идеалов марксизма. Необходимо вернуть марксизму его этическое ядро, вернуть ему статус наиболее передовой этической системы в мире, статус не противника, а современного, атеистического преемника христианства.

Написать
автору письмо

Ещё статьи
этого автора

Ещё статьи
на эту тему

Первая страница
этого выпуска

Поделиться в соцсетях