Наши ошибки
Седьмое ноября, как всегда, прошло под победные реляции и взаимные поздравления. И, глядя на весь этот праздничный настрой, невольно испытываешь ощущение, что для российских левых дата эта служит как бы извинением для того, чтобы забыться, не вспоминать хотя бы в течение одного дня об окружающей действительности, представить себя вновь живущими в СССР, при социализме. Что ж, возможно, такая психологическая разрядка даже полезна время от времени, но плохо то, что подобные ностальгические реминисценции нередко способствуют проявлению у части товарищей некритического отношения к прошлому, к практике соцстроительства в нашей стране, приведшей, в конце концов, отнюдь не к построению коммунизма, а к поражению революции и реставрации капитализма.
Что послужило причиной поражения социализма? С позиций сегодняшнего дня, глядя на историю в ретроспективе, мы видим многое из того, что было неясно современникам тогдашних событий. В частности, нам ясно, что уже задолго до Перестройки Советский Союз уверенно шёл к своему концу. Была ли гибель СССР была исторически неизбежна с самого начала — как только выяснилось, что мировая революция захлебнулась и он оказался в окружении значительно превосходящих его по экономическому и военному потенциалу капиталистических государств? На этот вопрос вряд ли когда-нибудь будет возможно ответить с полной уверенностью, однако в любом случае следует сказать, что в процессе этой попытки построения коммунизма был допущен целый ряд серьёзных ошибок, которые и свели на нет все шансы на успех, даже если таковые и были. Речь при этом ни в коем случае не идёт о «выявлении виновных» в допущенных ошибках или — тем более — о поисках «предателей», совершивших не ошибки, а «диверсии». Подобные исследования, безусловно, могут быть очень интересны для профессиональных историков, однако нас в данном случае интересуют не вопросы расстановки памятников и предания анафеме, а именно и только сами ошибки. Точнее, самые грубые из них. Нам необходимо понять их, проанализировать и постараться избежать их в будущем.
Но прежде чем заняться конкретными ошибками, допущенными в прошлом (и во многом продолжающими допускаться до сих пор), разделим их на три большие категории:
- К первой категории мы отнесём ошибки, связанные с непониманием как марксистской политической теории, так и, в значительной степени, диалектического материализма вообще. Что и не удивительно, учитывая тот факт, что очень многие (если не подавляющее большинство) из тех, кто оказался после 1917 года в верхних эшелонах революционного руководства, «никогда и ничему не учились», познавали марксизм скорее на митингах и в, скажем так, практических операциях, чем в библиотеке. Таким образом, в эту категорию попадают неосознанные отступления от марксизма.
- Вторую категорию составляют осознанные отступления, но совершённые по ошибке — т.е. в результате слишком завышенной оценки их локальных положительных эффектов при значительном занижении глобальных отрицательных. Как правило, эти ошибки являются следствием ошибок первой категории.
- Наконец, третья категория представлена действительно необходимыми отступлениями, которые в тех условиях нельзя было не совершить. Строго говоря, эти отступления не являются ошибками коммунистов того времени, но важность их рассмотрения в наше время заключается в том, что, к сожалению, в глазах наших современников подобные отступления нередко обретают статус не отступлений, а «аксиом марксизма» (и опять потому, что подавляющее большинство сегодняшних марксистов также не рвётся чему-либо учиться), переходя в категорию неосознанных отступлений, но уже нашего времени.
Теоретические ошибки
Перейдём собственно к ошибкам. Прежде всего — и эта ошибка довлеет над всеми направлениями коммунистического движения по сей день — это отношение к истории не как к источнику информации, который надлежит изучать и использовать в том числе и для того, чтобы не повторять старых ошибок, а как к инструменту политической борьбы. Окончательно такое отношение в советской историографии утвердилось с публикацией т.н. «Краткого курса истории ВКП(б)», представляющего из себя «официальную историю» нашего парт- и соцстроительства, имеющую мало общего с действительными событиями, но зато обеспечивающую прочную идеологическую базу единства партии, создающую впечатление того, что страна твёрдо идёт выверенным курсом, дающую народу и партийным массам уверенность в достижимости поставленных целей и дающую силы для преодоления всех трудностей (которых было немало и для преодоления которых действительно требовалось мобилизовать все силы).
Но вот чего не учло при этом руководство ВКП(б) так это долговременного эффекта подобной лакировки истории. А привела она, во-первых, к тому, что «официальная история» начала перелицовываться после каждого изгиба «генеральной линии» (каковых в нашей реальной истории было немало) — слишком уж соблазнительным оказалось это средство реализации лозунга «народ и партия — едины». В конечном же итоге мы пришли к тому, к чему и должны были прийти — к диалектическому отрицанию той самой цели, к которой стремились негодными методами: к тому, что советский народ (а так же и наши зарубежные товарищи) полностью перестал верить всему, что исходило из официальных советских источников, к полному разрыву связи между партией и народом. Во-вторых, фактический запрет на изучение и преподавание действительной истории СССР и международного коммунистического движения лишил нас возможности вовремя понять, что же на самом деле происходит у нас в стране и в мире, и, на основе этого знания, скорректировать наш курс. Вместо этого мы, «идя от победы к победе», пришли «вдруг» к полному поражению.
Другим аспектом этой же тактики стало представление о кажущейся лёгкости идеологического манипулирования массами. Модификация идеологии «под нужды текущего момента» действительно какое-то время работала хорошо и обеспечивала мобилизацию масс на решение насущных проблем, стоящих перед страной. Но так же как и переписывание истории, переписывание идеологии привело в конце концов к плачевным результатам: полной деидеологизации масс, отношению к любым идеологическим призывам именно как средству манипуляции, применяемой окончательно оторвавшейся от народа партийной верхушкой для достижения каких-то своих, полностью чуждых интересам простых граждан целей. Причём чем дальше, тем больше это представление об отсутствии какой бы то ни было связи между интересами народа и деятельностью парт- и госаппарата соответствовало действительности. Что тоже не должно вызывать удивления: произвольное манипулирование идеологией оказало разлагающее влияние не только на советский народ, превратившийся в результате в аморфную аполитичную массу, но и послужило одним из факторов разложения всей партийно-государственную иерархии, постепенно наполнившейся сверху донизу лишь предельно беспринципными личностями, готовыми в любой момент сменить свои «убеждения» — в соответствии с указаниями начальства или соображениями собственной выгоды.
Не менее серьёзной ошибкой явилось непонимание диалектического характера понятия единства цели. В организационном аспекте это непонимание привело к фатальному искажению идеи партийной дисциплины. Ссылаясь на сформулированный Лениным принцип демократического централизма, послеленинское руководство ВКП(б) оказалось неспособным оценить, насколько разрушителен становится этот принцип, если применять его бездумно и в результате довести до абсурда. Если взглянуть на ленинский период истории партии, то обнаружится, что, во-первых, никто иной, как сам Ленин, неоднократно выражал принципиальное несогласие с решениями высших партийных органов и продолжал борьбу за кардинальный пересмотр этих решений, обращаясь напрямую к нижестоящим парторганизациям и непосредственно партийным массам — т.е. совершал те самые нарушения партийной дисциплины, которые были позже возведены в ранг преступления. При этом, как опять же видно из истории, он отнюдь не резервировал подобное право лишь за собой — поскольку его поведение было следствием не какого-то «вождизма», а понимания, что без права на отстаивание до конца своих убеждений партия не может существовать точно так же, как и без дисциплины. Ленин понимал, что лишь сознательная дисциплина — т.е. дисциплина, основанная на свободном и добровольном следовании решениям партии может быть основой для партийного единства, понимаемого как совместная работа единомышленников. Подобное единство никогда не является чем-то статическим, оно должно постоянно поддерживаться, но не репрессивными мерами, не угрозами исключения (и тем более — расстрела), а как результат открытых и свободных дискуссий — в прессе, а не в партийных кабинетах при закрытых дверях. Попытки же навязать партии единство административными методами не могут привести ни к чему, кроме превращения её в сугубо бюрократическую организацию карьеристов, каковой и стала в конце концов КПСС.
В методологическом аспекте непонимание диалектики единства постепенно привело к полной стагнации всей интеллектуальной деятельности в партии. То, что «человеку свойственно ошибаться» кажется банальнейшей истиной, но, как это ни смешно (и грустно), наше партийное руководство чем дальше, тем больше начало действовать так, как будто любое принятое решение — это истина в последней инстанции и в дальнейшем нам надлежит лишь упорно воплощать его в жизнь, нисколько не раздумывая не то что о возможных альтернативах, но даже о самой возможности их существования. При этом чем меньше был перевес «победителей» на момент принятия решения, тем к более жёстким административным мерам они прибегали для подавления «побеждённых» — совершенно справедливо опасаясь, что если этого не сделать, то в следующий раз «партийное большинство» и «оппозиция» вполне могут поменяться местами.
В результате вместо того, чтобы, понимая неизбежность принятия время от времени неверных решений — особенно в таком новом для человечества деле, как построение социализма, обеспечить атмосферу постоянного критического переосмысления принятых решений и активной разработки сразу нескольких альтернативных вариантов развития — чтобы в случае чего было, из чего выбирать, мы пришли к ситуации, когда ошибочность решений обнаруживалась слишком поздно — часто когда уже не было никакой возможности что-либо исправить. И что ещё хуже, практически полное отсутствие академической свободы (в основном, в области социальных наук, но, как показывают многочисленные примеры, эта зараза пустила свои метастазы и во многие области естественных исследований), когда за «ошибочное» (т.е. несоответствующее «генеральной линии») направление исследований вполне можно было оказаться за решёткой в качестве «врага народа», привело фактически как к прекращению подобных исследований вообще, так и к прекращению подготовки специалистов, способных эти исследования вести. Ближе к концу Советского Союза наши «общественные науки» уже мало чем отличались от средневековой схоластики — лишь с заменой Платона и Аристотеля Марксом и Лениным. (Причём что характерно, даже стиль цитирования был тем же самым: ПСС, т. такой-то, стр. такая-то — ни года, ни названия работы, ни её тематики. Так сказал Классик. Точка.)
Ещё одной теоретической ошибкой было коренное непонимание сущности концепции диктатуры пролетариата. Выдвинутый когда-то кем-то из противников РСДРП(б) лозунг «Советы без коммунистов» похоже настолько испугал наше партийное руководство, что оно пошло по пути «коммунисты вместо советов», фактически подменив власть демократических институтов властью парткомов, мотивируя это тем, что компартия-де — это авангард пролетариата. Не сразу, но чем дальше, тем больше государственный аппарат сращивался с партийным, низводя роль представительных органов до простого визирования принятых профессиональными управленцами решений. Произойти подобное могло только в силу полнейшего непонимания, что диктатуру класса (т.е. надлежащий надзор над всеми государственными органами, обеспечивающий их деятельность в интересах класса) может осуществлять только сам класс, но никак не профессиональный аппарат его авангарда. (Сравним с системой буржуазной демократии: правят ли там партии? Нет, они управляют. И получают эту возможность лишь постольку, поскольку вполне живые, из плоти и крови представители правящего класса дают им на это добро в виде финансовых контрибуций в их партийные кассы.)
Собственно механизмы реализации этой диктатуры до нас ещё не были отработаны, опыт Парижской Коммуны был явно недостаточен и имел совершенно другие масштабы. Рабочая милиция (именно милиция — т.е. ополчение, а не лишь переименованная в «милицию» профессиональная полиция), институт комиссаров в армии, Рабкрин (причём в особенности заслуживает внимания идея Ленина об объединении его с ЦКК — т.е. постановки и партийного аппарата под непосредственный классовый контроль) — всё это были меры по реализации диктатуры пролетариата. Точнее — первые наброски этих мер. Которые, к сожалению, так и не воплотились в действительную диктатуру пролетариата. А в результате в 1991 году мы вдруг с удивлением обнаружили, что «советские» армия, «милиция», чиновничий аппарат оказались на поверку ничем иным, как образцовыми элементами буржуазного государства, с готовностью перешедшими на службу буржуазии. Которая, к ещё большему нашему удивлению, тоже откуда-то взялась, да не просто в нашей социалистической стране, а и в нашей коммунистической партии, прямо в её руководстве.
Практические ошибки
Первой крупной практической ошибкой партии, которая так и не была исправлена, стала сначала частичная, а потом и полная отмена партмаксимума. Мотивировалась эта отмена участившимся выходом (и явно наметившейся тенденцией к массовому выходу) из партии её старых членов, хорошо себя в своё время зарекомендовавших и в результате выдвинутых на руководящие или инженерно-технические должности. И где они, работая рука об руку с буржуазными спецами и выполняя ту же самую работу, получали значительно меньше своих коллег и не могли даже мечтать о том образе жизни, который те вели. Но который становился для них реальностью, как только они выходили из партии.
Ситуация, как она виделась в то время, представляла опасность с трёх сторон:
- Во-первых, под угрозу ставился авторитет партии, которая начинала выглядеть уже не как организатор соцстроительства, воспитатель новых, пролетарских кадров для социалистической экономики, а как не более чем трамплин, используемый далеко не самыми чистоплотными представителями пролетариата для перепрыгивания в класс буржуазии. Для чего они готовы были какое-то время морочить всем голову, произнося «правильные речи» и убеждая всех в своей искренней приверженности идеям коммунизма. И распознать каковых проходимцев вовремя партия оказывалась не в состоянии.
- Во-вторых, партия теряла всякий контроль над выбывшими. Контроль, на который она рассчитывала, ради которого, собственно говоря, вся эта подготовка пролетарских, партийных кадров и затевалась.
- В-третьих, под сомнением оказывалась сама идея воспитания коммунистических руководящих кадров и «рабочей интеллигенции», которая считалась важным шагом на пути построения социализма, как бесклассового общества, и провал которой мог бы быть воспринят в партии, в массах и во всём мире как начало провала строительства социализма в целом. Чего допускать, конечно же, было нельзя ни при каких обстоятельствах.
И единственным возможным выходом из создавшейся ситуации казалась «вынужденная» отмена партмаксимума. Тем более, что сохранявшийся партийный контроль над высокооплачиваемыми партийцами вроде бы делал партмаксимум не таким уж и необходимым инструментом сохранения чистоты партийных рядов. Но посмотрим, как же обстояли дела в действительности.
Первое опасение было сугубо из серии сохранения чести мундира. Причём в самом худшем варианте: сохранялась эта честь лишь внешне, фактически же партия уступила шантажу своих переродившихся членов, грозивших массовым выходом, и позволила им остаться в партии на их условиях. Тогда как по-хорошему их следовало бы из неё просто выгнать безо всякого сожаления. Но гораздо хуже было то, что если для этого, первого поколения воспитанных партией карьеристов, она оказалась «трамплином в буржуазию» скорее неожиданно, в каком-то смысле даже против их воли, то в результате отмены партмаксимума она превратилась в этот трамплин практически официально. Причём если раньше эти перерожденцы были хотя бы вынуждены уходить из партии, то сейчас они в ней начали накапливаться. Более того, в партию потянулись уже изначально чуждые пролетариату элементы, увидев в ней отличный инструмент для реализации своих личных карьерных амбиций. Что положило начало обуржуазиванию партии и постепенное превращение её в ту КПСС, какую мы все знали, ту, которая организовала и успешно претворила в жизнь реставрацию капитализма в России.
Второе опасение вытекает непосредственно из непонимания того, как должна работать диктатура пролетариата. Непонимания, что собственно партии, как таковой, как организации, как авангарда пролетариата, нет и не должно быть дела ни до выдвижения кадров, ни до контроля над ними. Ни, тем паче, до содержания их в своих рядах. Задача партии — организация пролетариата, содействие ему в том, чтобы он — именно он сам, весь класс в целом, а не один лишь его авангард — мог эффективно выполнять свою роль правящего класса, включающую в себя в том числе и контроль над всеми чиновниками и специалистами сверху донизу, от цеха до Совнаркома. Осуществляя этот контроль через пролетарские, а не партийные структуры, через советы, а не через парткомы. Роль которых (как и партии вообще) должна была — по мере укрепления советской власти — неуклонно снижаться.
Наконец, последнее опасение отражает непонимание того, зачем вообще нужна диктатура пролетариата. И не случайно, что последняя была официально отменена в конституции 1937 года, провозгласившей Советский Союз «общенародным государством». Было ли к этому времени преодолено классовое деление общества, прекращена классовая борьба? Никоим образом. Более того, официальная советская историография утверждает, что она даже обострилась. Буржуазия никуда не делась, буржуазные специалисты продолжали оставаться на своих местах и их число даже многократно увеличилось. Конечно, многие из них успели обзавестись партбилетами, но ведь их буржуазное сознание, являющееся следствием их материального положения от этого ничуть не изменилось…
Суть же заключается в том, что принятый партией курс на «воспитание собственных кадров» был утопичен в самой своей основе. Россия после революции претерпела катастрофический отток кадров и программа их восстановления была действительно жизненно необходима. Но программа восстановления именно буржуазных кадров. Просто потому, что никакими другими они в тех условиях и быть не могли — и закономерно наступивший кризис, приведший к отмене партмаксимума, является лучшим тому доказательством. Революция не решает проблемы ликвидации буржуазии, как класса, она решает лишь проблему взятия власти классом пролетариата. Который затем будет в течение длительного времени сосуществовать с постепенно уменьшающимися остатками буржуазии, осуществляя над ней своё классовое господство: т.е. не позволяя ей эксплуатировать себя сверх некоторой разумной нормы и вынуждая её — в обмен на это право ограниченной эксплуатации — работать в направлении такого преобразования экономической структуры общественного производства, которое и приведёт к полной ликвидации буржуазии, как класса, и построению бесклассового общества.
Другая серьёзная практическая ошибка была порождена уже отмеченным выше неверным пониманием принципа единства партии. После захвата власти и победы в Гражданской войне, когда все достаточно очевидные задачи были уже решены и в стране реально начались ещё не испробованные никем преобразования, произошло естественное размежевание во мнениях о конкретных путях этих преобразований. И это для многих коммунистов, воспитанных в условиях фактически полувоенной подпольной организации, ошибочно представлялось как угроза раскола. Особенно же усилились эти страхи после смерти Ленина, выполнявшего в определённом смысле функцию своеобразного «гаранта единства партии».
Спецификой России была её отсталость — как экономическая, так и политическая, незрелость как пролетариата, так и, соответственно, его авангарда. Россия к моменту революции ещё не успела пройти этап буржуазной демократии, становления гражданского общества и в этих условиях практически полного отсутствия демократических традиций и навыков демократического управления, в мировоззрении и народа, и коммунистов существенную роль играли авторитарные, в известной степени даже монархические пережитки, представления, что без какого-то конкретного человека во главе всего, ни единство, ни даже вообще какое либо движение вперёд попросту невозможно. Пока роль этого «квазимонарха» играл Ленин — всё было более или менее в порядке, но как только место «Ленина сегодня» стало вакантным, любые политически разногласия, которые во времена Ленина направлялись в конструктивное русло политической дискуссии, начали неизбежно восприниматься как борьба за власть. Ситуация действительно начала напоминать предраскольную.
Возникший кризис мог быть сравнительно легко разрешён на пути демократического развития, преодоления самой концепции «первого лица». Например, за счёт намеренного уплощения верхушки партии, ликвидации таких постоянных органов, как бюро и секретариат, организации работы по принципу создания целевых рабочих групп, с ротацией в обязательном порядке как их председателей, так и текущего председателя партии, выполняющего лишь сугубо протокольные функции и никогда не избираемого на второй срок. А в сочетании ещё и с постановкой этого реорганизованного руководства партии под контроль независимого от партии Рабкрина, возможность каких-либо грозящих расколом авторитарных эксцессов была бы сведена практически к нулю.
К сожалению, в реальности было принято прямо противоположное решение: не ликвидировать, а наоборот — укрепить иерархию, а затем использовать административную власть для сокрушения оппонентов. Но на этом пути возникала одна труднопреодолимая проблема: все участники разыгрывавшейся драмы были героями революции, широко известными как в партии, так и в народе. И для вытеснения их из активной политики было очевидно недостаточно какого-нибудь формального несоблюдения уставной запятой или несогласия с позицией текущего большинства ЦК по тому или иному вопросу внутренней или внешней политики. Тем более, что это своё несогласие они достаточно аргументированно обосновывали. Требовалось нечто большее. Нечто гораздо большее.
И это большее было найдено: во имя единства партии, во имя сохранения завоеваний революции этих героев-революционеров, неожиданно оказавшихся в положении людей, представляющих (как это выглядело тогда) одним фактом своего существования смертельную угрозу всему тому, за что они боролись всю свою сознательную жизнь, было решено принести в жертву. Путём той самой фальсификации истории, о которой мы говорили выше, их образы были предельно демонизированы, былые разногласия превращены в «историю антипартийной деятельности», просчёты или просто неудачи в работе — в «терроризм по заданию иностранных разведок», старые знакомства с критически настроенными в отношении большевизма зарубежными товарищами — в «шпионаж», заслуги и даже подвиги объявлены «маскировкой» и т.д.
Каковы же были последствия этого варианта решения? Прежде всего следует сказать, что они не привели к желаемому результату: политические разногласия в партии, пусть и значительно приглушённые продолжали существовать и для их поддержания в этом приглушённом состоянии требовались всё новые и новые жертвы. В то же время качественный состав партии упал катастрофически — особенно в сочетании с резким наплывом в партию мелкобуржуазных карьеристов, вызванным отменой партмаксимума. А вместе с этим падением в той же степени упало и качество проработки даже официальной стратегии развития, не говоря уже об альтернативных. Более того, «технология производства врагов народа» со временем превратилась в универсальный инструмент разрешения любых конфликтов, включая научные, производственные и даже просто банальное сведение личных счётов. Что послужило непосредственной причиной многих наших научно-технических, военных и экономических неудач. Пострадало также и единство международного коммунистического движения, в котором произошёл уже не воображаемый, а действительный раскол, который нам не удаётся преодолеть и по сей день. И который усугубился несколькими дополнительными расколами, проистекающими, в конечном итоге, из разногласий по поводу этого первоначального раскола и вызвавшей его «охотой на ведьм».
Ошибки нашего времени
В заключение, как было обещано, рассмотрим те отступления от марксистской теории, допущенные в СССР, которые были действительно вынужденными, но которые, тем не менее, остаются именно отступлениями от теории, тем, на что пришлось пойти ради того, чтобы избежать ещё большего зла, но что само по себе также вредит делу построения коммунизма, хотя и в меньшей мере. Необходимость в этом разделе вызвана тем, что, как уже было сказано выше, в погоне за максимальной эффективностью идеологической поддержки, партийное руководство — вместо того, чтобы, как это было в первые годы советской власти, прямо и открыто проводить чёткую границу между нашими стратегическими планами и тактическими отступлениями, начало, в какой-то момент, намеренно затушёвывать эту границу. В результате чего в марксистских кругах сегодня бытует множество самых разных, нередко противоречащих друг другу «поверий от марксизма», вносящих свою лепту в процесс раздробления коммунистического движения на многочисленные, враждующие между собой секты и секточки.
Вынужденные отступления от марксизма при попытке построения социализма в Советском Союзе были многочисленны, имели разную степень значимости, часть из них была позднее преодолена, а часть — так и дожила до самого конца СССР, но все они, в основе своей, имели одну общую причину: в результате провала мировой революции Россия оказалась в условиях, в которых социалистическое государство не должно было оказаться в принципе. В условиях, в которых построение социализма вообще считалось невозможным. Не в объединённом союзе наиболее развитых стран, а в одной изолированной отсталой стране.
Эта попытка построить социализм «не там, где надо», собственно, и является главным отступлением от теории марксизма. Но констатируя этот бесспорный факт, необходимо ясно отдавать себе отчёт в том, как мы пришли к подобному отступлению. Произошло это отнюдь не в результате ревизии (или, тем более, «развития») марксизма, а просто в результате того, благодаря исторической случайности именно в отсталой России — значительно раньше, чем следовало бы — сложились благоприятные условия для взятия власти. Правильно ли сделала партия большевиков, что воспользовалась ими? Отвечая на данный вопрос, стоит вспомнить, что она была далеко не едина в этом отношении. Причём победили сторонники взятия власти только и исключительно потому, что рассматривали русскую революцию не как какое-то самостоятельное явление, а только и исключительно как триггер революции мировой, разрыв слабого звена системы западного капитализма. Если бы в те далёкие предреволюционные дни Ленин заранее знал, что кончится всё это «социализмом в одной стране» — он сам был бы категорически против преждевременного взятия власти, Великая Октябрьская Социалистическая революция просто не состоялась бы.
Но ни Ленин, ни кто другой этого тогда, конечно же, не знали и произошло то, что произошло. А когда допущенная ошибка стала уже совершенно очевидна — было слишком поздно что-либо менять: социализм в одной стране состоялся и с этим приходилось как-то жить. Разумеется, можно было потратить все силы на «экспорт» революции в Европу и, скорее всего, в результате красиво погибнуть в стиле Парижской Коммуны. Возможно, это было бы даже наилучшим решением: без жупела СССР, не было бы, скорее всего, ни политики Нового Курса в США, ни Плана Маршалла в Европе и, не исключено, что в очередной раз обострившиеся противоречия внутри развитых капстран таки разрешились бы революцией — в полном смысле марксистской революцией. И сегодня во всём мире — включая и Россию — уже был бы коммунизм. Возможно. А возможно и нет. Но в любом случае в те годы знать этого не мог никто, а перспектива сохранения социализма хотя бы на ограниченной территории представлялась значительно более полезной для дела мировой революции. И польза от семидесятилетней истории Советского Союза действительно есть: нами накоплен огромный практический опыт соцстроительства. Главное лишь не забывать, что попытка эта всё же кончилась именно неудачей, так что далеко не весь наш опыт является положительным: кроме примеров, как надо строить социализм, СССР дал и массу примеров, как его строить не надо.
И главный из этих отрицательных уроков заключается в том, что не надо пытаться строить «социализм в отдельно взятой стране», да к тому же ещё и отсталой. Кроме собственно СССР, мы сегодня имеем достаточно примеров подобных «социализмов», чтобы с достаточной уверенностью утверждать, что путь этот — изначально тупиковый. Безусловно, можно построить паразитирующую на нефти и полностью зависящую от Запада религиозную «джамахирию». Можно построить относительно благоустроенный концлагерь с династией богоподобных любимых вождей во главе. Можно назвать «социализмом со спецификой» государственно-монополистический капитализм с чудовищным имущественным расслоением, но зато без малейших намёков на свободу и демократию. Или можно сорок лет кряду вести партизанскую войну против ненавистной власти, финансируя её за счёт сбора налогов с производителей наркотиков. Единственное, чего нельзя добиться на этом пути — это построения действительно свободного демократического общества, без эксплуатации, человека человеком, произвола чиновников, угнетения слабых, где каждый имеет возможность работать на благо общества по своим способностям, черпая в этом труде радость творчества, и получать от общества по своим потребностям.
В процессе построения социализма в одной стране неизбежно встаёт вопрос о его обороне. Причём обороне не только от внутреннего врага — т.е. совершающих акты саботажа и диверсий представителей свергнутых классов — что социалистическому государству вполне по плечу, но и от врага внешнего, обладающего всей военной и экономической мощью современного развитого капиталистического государства. Если Советской России в начале своей истории и удалось отразить подобную атаку, то лишь потому, что никто тогда не воспринял её всерьёз. Когда же опасность была наконец осознана и атака подготовлена основательно, Советскому Союзу в процессе приготовлений к её отражению пришлось практически полностью свернуть все реальные достижения социализма: вырос рабочий день, сократилось количество выходных, введена сдельная оплата, под видом «государственных займов» была произведена конфискация средств у трудящихся, не говоря уже о фактическом закрепощении всего населения на определённых государством рабочих местах. И даже при всём этом выстояли мы лишь только потому, что внутренние противоречия между империалистическими державами не позволили им выступить против нас единым фронтом. Да, все перечисленные меры были вынужденными, временными, встречали, в целом, понимание и поддержку в народе и их вполне можно и нужно было бы считать оправданными, если бы в результате мы всё же построили наше «светлое коммунистическое завтра». Но построили мы — увы — лишь то, что построили.
Конечно, и в этом случае — как и в случае с революцией — было бы абсолютно неверно рассуждать, как это одно время было модно в определённых кругах: «так значит надо было сразу сдаться, жили б сейчас, как в Германии». Во-первых, всё же не так, а во-вторых, никто не может знать своего будущего, победа никогда не бывает гарантированной, для того, чтобы в конце концов победить, часто сначала приходится сколько-то раз проиграть — и никто заранее не может сказать, будет ли данная конкретная попытка успешной или нет. Единственное, что можно сказать с полной уверенностью, это что вообще без попыток победы точно никогда не будет.
Но всё вышесказанное, тем не менее, не должно мешать нам трезво смотреть на наш отрицательный опыт, не поддаваясь соблазну его бездумной героизации. Кроме перечисленных выше, а также ряда других чисто экономических отходов от социализма, необходимость обороны страны от превосходящего по силе врага вынудило нас обратиться к элементам такой имманентно враждебной марксизму идеологии, как патриотизм. Скажем прямо, большевики заигрывали с патриотизмом и раньше: многие бывшие царские офицеры прекратили сопротивление или даже пошли на службу в Красную Армию, увидев в советском правительстве единственную силу, которая в сложившихся условиях может удержать Россию на плаву. Они не испытывали ни малейшей приязни к коммунистической идеологии и конечным антипатриотическим целям большевиков, однако были готовы на сотрудничество из диктуемых им ихним патриотизмом локальных тактических соображений. И большевики подобного рода патриотизм всячески приветствовали. Но при этом они не шли ни на малейшие компромиссы в области идеологии: они лишь использовали патриотов (не мешая при этом последним считать, что это наоборот они, патриоты, используют большевиков) — и не более того. Тогда как в период Великой Отечественной войны — полностью в русле политики «идеологической поддержки текущего момента» — патриотизм был внедрён в официальную идеологию, он начал уже не просто использоваться, он начал пропагандироваться.
Так появилась «Родина-мать», «вековая борьба славянских народов», «славные боевые традиции», ордена имени всевозможных угнетателей трудового народа и т.п. Мера была действительно вынужденная, без применения подобной «тяжёлой идеологической артиллерии» Советский Союз, скорее всего, прекратил бы своё существование значительно раньше, но признавая этот факт, нельзя отворачиваться и от другого: что кроме очевидной в условиях беспощадной войны пользы, пропаганда патриотизма — являясь вопиющим отходом от наиболее основополагающих принципов марксизма — нанесла и огромный вред делу социалистического строительства. Если бы её удалось пресечь и развернуть вспять после победы в войне, её последствия не были бы столь разрушительны. Но, к сожалению, сделать этого не удалось. Более того, даже сегодня очень многие — или даже лучше сказать: слишком многие — относятся к коммунизму как к эдакой эгалитарной разновидности патриотизма. Что прямиком ведёт к тому, что коммунисты (ну или по крайней мере люди, называющие себя так) одних стран поддерживают в других странах не коммунистов, а кровавые диктаторские режимы, мотивируя это тем, что те, видите ли, патриоты и «борцы с империализмом».
Ну и последней нашей ошибкой, заслуживающей упоминания, является также обусловленная концепций «социализма в отдельной стране» — даже если таких «отдельных стран» несколько — ориентации на национальные компартии. Если вспомнить историю, то нельзя не обратить внимания на то, что с самого своего зарождения коммунизм представлял из себя сугубо интернациональное движение. Причём не в том выхолощенном смысле, что мы-де «поддерживаем борьбу наших братьев по классу в других странах», в своём изначальном, истинном смысле: что мы боремся вместе и либо вместе победим, либо вместе проиграем. Первая в истории коммунистическая организация — Союз коммунистов — была именно международной организаций. Международной была и первая массовая марксистская организация — Международное товарищество рабочих (I Интернационал). И не что иное как слабая интеграция национальных партий во II Интернационале привела в конце концов к его краху и поражению пролетариата в начале прошлого века. Вот почему Ленин приложил столько усилий к организации III Интернационала — Коминтерна — именно как единой международной партии, а не как своего рода «федерации национальных компартий». Вызванная войной необходимость пойти на союз с частью империалистов против других, более опасных для нас на тот момент империалистов, вынужденная опора на политику патриотизма и единых национальных антифашистских фронтов, привели, в конце концов, к роспуску Коминтерна — и от этого удара международное коммунистическое движение уже не оправилось. Вместо реализации программного курса Коминтерна на единое мировое социалистическое государство мы пошли по пути создания множества автономных национальных социалистических и полусоциалистических государств, которые в конце концов даже перессорились между собой вплоть до вооружённых конфликтов и разрыва дипломатических отношений. Закономерным итогом чего стал развал самого Советского Союза и реставрация капитализма практически во всех бывших соцстранах.
Современная действительно коммунистическая партия — по существу, а не только по названию — может быть только международной, ставящей своей целью не «социализм в какой-то там одной стране» и уж тем более не «борьбу с империализмом», а лишь свержение всей мировой системы эксплуатации. Её программа должна отражать не желание отгородиться от «империалистических хищников» — что является полнейшей утопией как с экономической, так и с военной точки зрения — и построить себе свой маленький мирок для «социалистического» прозябания, а стремление к захвату власти в главных центрах стремительно глобализирующегося мира — в интересах всего человечества.
