Состояние современного левого движения в первом мире

Введение

Если попытаться выразить это состояние в двух словах, то следует сказать: «разброд и шатание», которые неимоверно усилились после крушения социализма в Советском Союзе. До этого, по крайней мере, в каждой стране была одна «официальная» компартия, служившая своего рода «эталоном» (пусть и весьма ущербным) «левизны», сегодня же всевозможные «компартии» размножаются как тараканы на коммунальной кухне — и это даже не считая всех прочих «левых», именующих себя не «коммунистами», а «марксистами» или ещё как-нибудь иначе.

Сложившаяся ситуация в определённом смысле парадоксальна, если вспомнить, что название коммунистическая было в своё время выбрано для партий Третьего Интернационала именно для того, чтобы выделить их из аморфной среды социал-демократии, которая к этому моменту уже в значительной степени утратила соответствие своему названию — социалистической демократии, превратившись в разношёрстный конгломерат буржуазных партий «левого толка» и разной степени радикальности.

Но, если вдуматься, то ничего парадоксального в сложившейся ситуации в действительности нет: переименование социалистической демократии в коммунизм, вызванное разложением существующих социал-демократических партий, разумеется не могло остановить самого процесса разложения. В период существования Коминтерна процесс этот был в значительной степени заторможен, однако после его распада, пошёл уже полным ходом. Фактически, ближе к концу существования СССР, единственным, что удерживало «компартии» первого мира от полного отказа от коммунистических принципов, была их зависимость от советских финансовых дотаций, когда же последние прекратились, у «компартий» этих отпала уже последняя необходимость оставаться коммунистическими в чём-либо кроме названия. Приходится признать, что действительно коммунистических партий сегодня в первом мире просто не существует и незачем себя обманывать глядя на обилие всевозможных «компартий» с уточнителями в скобках и без скобок: «марксистская», «марксистско-ленинская», «маоистская», «революционная», «рабочая», «диктатуры пролетариата» и т.п.

Объясняется столь плачевная ситуация достаточно элементарно: существование хоть сколько-нибудь массовых компартий в странах первого мира сегодня невозможно, поскольку для них попросту нет достаточной социальной базы. Но об этом мы поговорим подробнее несколько позже, а пока остановимся на том, почему об этом вообще стоит говорить. Казалось бы, ну нет социальной базы — и чёрт с ним, займёмся компартиями там, где такая база есть. К сожалению, подход этот неудовлетворителен тем, что игнорирует то влияние, которое оказывают западные «компартии» на левое движение в целом. Когда-то, как уже было сказано, КПСС (уж какая убогая и выродившаяся она ни была) оказывала решающее влияние на всё мировое коммунистическое движение и влияние это было если и не столь благотворным, как хотелось бы, но по крайней мере не тлетворным. Сегодня же подавляющее большинство левых организаций мира попало в большую или меньшую зависимость от своих западных «собратьев»: фактически, именно от последних в значительной степени зависит, как будет представлена та или иная партия третьего мира — как «коммунистическая» или как «фашистская» — в глазах «прогрессивной мировой общественности». А это — моральная (а иногда и материальная) поддержка, лучшие условия для коммуникации с другими организациями, возможность для руководства ездить (часто за счёт зарубежных «спонсоров») на разного рода «саммиты» и прочие культурно-развлекательные мероприятия «левых сил» и т.п. Всё это делает западную «левую среду» отнюдь не столь безобидной, какой она может показаться на первый взгляд. Она не просто разложилась сама, она занимается активным разложение других, более здоровых сил мира.

Каковы же основные черты, определяющие сегодня оппортунистическое лицо левого движения в первом мире? Это, прежде всего, социал-шовинизм, (якобы «марксистский») экономический догматизм, буржуазный либерализм, а также утопизм и вытекающая из него практика т.н. политического активизма. Подробным рассмотрением каковых аспектов мы сейчас и займёмся.

1. Социал-шовинизм

Этимологическая справка

Слово «шовинизм» происходит от имени Николя Шовена, героя пьесы братьев Теодора и Ипполита Коньяр «Трёхцветная кокарда», слепо и фанатично преданного Наполеону и «делу великой Франции». Обычно шовинизм определяется как «избыточный или слепой патриотизм», «ложный патриотизм» — имея в виду при этом, что в самом патриотизме, как таковом, нет ничего плохого кроме хорошего и лишь известные эксцессы превращают его в свою моральную противоположность. В чём же конкретно заключаются эти эксцессы? В статье «Империализм, патриотизм и право наций на самоопределение» мы уже разобрали политическую сущность патриотизма, на этот раз взглянем на него с несколько другой стороны.

Этическая справка

Патриотизм часто определяют как «любовь к родине». Вопрос, однако, в том, что именно мы понимаем под словом «любовь» в данном контексте. А чтобы понять это, рассмотрим вопрос несколько шире.

Хорошо ли любить себя? В смысле — заботиться о собственном здоровье, хорошо питаться, одеваться, улучшать своё жилище и т.п. Повидимому, ничего плохого в этом нет и даже есть много хорошего, но при одном непременном условии: если всё это не идёт во вред окружающим, семье в частности. Ну действительно, разве кто назовёт хорошим человека, который помыкает женой (мужем), не заботится о детях и т.д.? Разумеется — нет, хороший человек любит свою семью, заботится о ней, даже, бывает (и часто), в ущерб себе.

Да, но достоин ли уважения человек, который ради своей семьи наплюёт на интересы своих друзей и знакомых, своего народа, предаст их ради материальных или каких иных выгод? Тоже нет: порядочный человек думает о других, соразмеряет свои семейные интересы с общественным и (тоже нередко) вынужден жертвовать интересами семьи ради более высоких интересов общества (рабочего коллектива, микрорайона, города) или нации. В последнем случае поведение такого порядочного человека называется патриотическим, а сам он — патриотом.

Что мы видим на всех этих примерах? Что это прекрасно, когда человек любит кого-то, проявляет заботу о ком-то, кого он считает «своими» — но лишь до тех пор, пока он делает это за счёт личных жертв, или жертвуя интересами какого-то более узкого, «более своего» круга, но не тогда, когда подобная любовь осуществляется за счёт предательства интересов более широкого, «менее своего» круга. Особенно если учесть, что на деле подобная «любовь и забота» частно оказывается заботой лишь о самом себе: кому не знакома (из литературы, а то и из личной жизни) ситуация, когда кто-нибудь из членов семьи постоянно обвиняет других в пренебрежении семейными узами, требует от них совершения бесчестных поступков «ради семейного блага» — почему? Потому что таким образом он блюдёт свои собственные эгоистические интересы, заставляет семью работать на себя — в ущерб как другим членам семьи, так и окружающим. И кому не знакома ситуация, когда «патриотическая буржуазия» призывает народ «перед лицом трудностей» сплотиться, затянуть пояса, пойти на жертвы «ради интересов отечества» — каких интересов? Да её же, буржуазии, и интересов. Буржуазии, которой — несмотря на весь её «патриотизм» — почему то ни на секунду даже в голову не приходит ограничить по причине вставших перед нацией трудностей уровень своего потребления, самой перейти на хлеб и воду, раздать обнищавшему народу свои вещи, вместо того, чтобы призывать его «патриотически нищать» и дальше ради того, чтобы «патриотическая буржуазия» могла пережить период трудностей без малейших жертв со своей стороны.

Так где же кончается «правильный» и начинается «избыточный» патриотизм — шовинизм? Именно здесь: когда ради интересов отечества человек вместо своих собственных интересов и интересов своей семьи начинает жертвовать интересами других народов, когда он отказывается жертвовать своими национальными интересами ради интернациональных интересов всего человечества, когда вместо альтруизма жертвенности он демонстрирует групповой эгоизм пренебрежения чужими интересами ради процветания собственной группы (нации), а вместе с ней — своей семьи и себя самого.

Историко-политическая справка

Из сказанного выше становится понятно, что такое социал-шовинизм: это — оппортунистическое течение в левом движении, базирующееся на идеологии шовинизма — т.е. на предательстве интересов пролетариата других стран — и, соответственно, классовых интересов пролетариата в целом — ради достижения своих собственных, узконациональных интересов в союзе с другими (т.е. с эксплуататорскими) классами.

a) Социал-шовинизм во времена Маркса и Энгельса

Разумеется, для того, чтобы национальному пролетариату (или только какой-либо его части) вступить в союз с национальной буржуазией, ещё недостаточно одного лишь горячего желания пролетариата, необходимо, чтобы и буржуазия тоже видела в этом какие-то преимущества для себя. Плюс к тому, она должна обладать и достаточным (по сравнению с буржуазией других стран) избытком прибыли, позволяющим ей без большого ущерба для себя подкупить те части национального пролетариата, которые она считает целесообразным.

Единственной страной, которая могла позволить себе подобное во времена Маркса и Энгельса была Англия, обладающая на тот момент практически монополией на колониальную эксплуатацию. Вот как описывает Ленин ситуацию того времени в статье «Империализм и раскол социализма», ссылаясь на многочисленные свидетельства очевидцев:

В письме к Марксу от 7 октября 1858 г. Энгельс писал: «Английский пролетариат фактически все более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций хочет, по-видимому, довести дело, в конце концов, до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно».

Не стоит удивляться, что подобные «несвоевременные мысли», «сеющие раскол в рядах мирового пролетариата», были встречены в штыки тогдашними оппортунистами, которые меньше всего хотели быть отсечёнными от рабочего движения. Ведь они как раз напротив, собирались вести его!

В письме к Зорге от 21 сентября 1872 г. Энгельс сообщает, что Хэйльз (Hales) поднял в федеральном совете Интернационала великий скандал и провёл вотум порицания Марксу за его слова, что «английские рабочие вожди продались». Маркс пишет к Зорге от 4 августа 1874 г.: «Что касается городских рабочих здесь (в Англии), то приходится пожалеть, что вся банда вождей не попала в парламент. Это был бы вернейший путь к освобождению от этой сволочи».

Наблюдая лишь начальные фазы зарождения феномена социал-шовинизма Маркс и Энгельс, безусловно, ещё не могли оценить это новое явление в его полном объёме, однако и они уже оказались в состоянии понять его основные характеристики. И прежде всего то, что социал-шовинизм, строго говоря, не является пролетарской идеологией, что в действительности он является лишь специфической буржуазной политикой, направленной на подавление рабочей борьбы путём подкупа рабочих вождей, а также определённых, наиболее организованных и боевитых сегментов пролетариата. Фактически, пролетариату (в лице указанных групп) было предложено политическое признание его претензий, была осуществлена попытка направить рабочее движение в русло «конструктивного диалога», превратить его в часть буржуазной политической системы, не допустить его усиления до уровня, когда оно сможет разрушить систему:

7-го декабря 1889 г. Энгельс пишет Зорге: … «Самое отвратительное здесь (в Англии) — перешедшая рабочим в плоть и кровь буржуазная «почтенность» (respectability) … даже Том Манн, которого я считаю наилучшим из всех, говорит охотно о том, что он будет завтракать с лордом-мэром. Когда сравниваешь с этим французов, — видишь, что значит революция».

Безошибочно распознали классики и основную организационную структуру, которую буржуазия будет использовать для контроля рабочего движения:

Энгельс говорит в письме к Марксу от 11 августа 1881 г. о «худших английских тред-юнионах, которые позволяют руководить собой людям, купленным буржуазией или, по крайней мере, оплачиваемым ею».

Что, конечно, не означает, что Энгельс к этому времени разочаровался в профсоюзах и перестал признавать их ключевую роль в рабочем движении. Что мы видим здесь — это диалектический подход к явлению профсоюзного движения, рассмотрение его в развитии и конкретной исторической ситуации, которая и определяет прогрессивный или реакционный характер их деятельности.

б) Социал-шовинизм во времена Ленина

Надеждам классиков на полный уход этого явления с политической арены мира по мере ликвидации колониальной монополии Англии, однако, не суждено было сбыться. Полстолетия спустя Ленин был вынужден признать, что социал-шовинизм не только продолжает жить и здравствовать, отравляя рабочее движение, но и в принципе не может исчезнуть в обозримом будущем:

Первоклассный буржуазный делец и политический пройдоха, популярный оратор, умеющий говорить какие-угодно, даже ррреволюционные речи перед рабочей аудиторией, способный проводить изрядные подачки послушным рабочим в виде социальных реформ (страхование и т.п.), Ллойд-Джордж служит буржуазии великолепно и служит ей именно среди рабочих, проводит её влияние именно в пролетариате, там, где всего нужнее и всего труднее морально подчинить себе массы.

А велика ли разница между Ллойд-Джорджем и Шейдеманами, Легинами, Гендерсопами и Гайндманами, Плехановыми, Реноделями и Ко? Из последних, возразят нам, некоторые вернутся к революционному социализму Маркса. Это возможно, но это — ничтожная разница в степени, если брать вопрос в политическом, т.е. массовом масштабе. Отдельные лица из нынешних социал-шовинистских вождей могут вернуться к пролетариату. Но течение социал-шовинистское или (что то же) оппортунистическое не может ни исчезнуть, ни «вернуться» к революционному пролетариату.

И тут же он отметил один из основных тактических приёмов, используемых оппортунистами всех мастей для дезориентации рабочих:

Где популярен среди рабочих марксизм, там это политическое течение, эта «буржуазная рабочая партия», будет клясться и божиться именем Маркса. Запретить им этого нельзя, как нельзя торговой фирме запретить употребление любого ярлыка, любой вывески, любой рекламы*. В истории всегда бывало, что имена популярных среди угнетённых классов революционных вождей после их смерти враги их пытались присвоить себе для обмана угнетённых классов.

События подготовки и начала Первой Мировой войны наглядно продемонстрировали ту степень влияния, которую приобрёл социал-шовинизм в среде социал-демократии, когда практически все наиболее видные её лидеры в развитых странах перешли на позиции поддержки «своих» правящих классов. Вот как описывает Ленин эти события в статье «Крах Второго Интернационала»:

Совершенно очевидно, что основное идейно-политическое содержание социал-шовинизма вполне совпадает с основами оппортунизма. Это — одно и то же течение. Оппортунизм в обстановке войны 1914–1915 года и даёт социал-шовинизм. Главное в оппортунизме есть идея сотрудничества классов. Война доводит до конца эту идею, присоединяя притом к обычным факторам и стимулам её целый ряд экстраординарных, принуждая обывательскую и раздробленную массу к сотрудничеству с буржуазией особыми угрозами и насилием: это обстоятельство, естественно, увеличивает круг сторонников оппортунизма, вполне объясняя перемётывание многих вчерашних радикалов в этот лагерь.

Оппортунизм есть принесение и жертву временным интересам ничтожного меньшинства рабочих коренных интересов массы или, иначе, союза части рабочих с буржуазией против массы пролетариата. Война делает такой союз особенно наглядным и принудительным. Оппортунизм порождался в течение десятилетий особенностями такой эпохи развития капитализма, когда сравнительно мирное и культурное существование слоя привилегированных рабочих «обуржуазивало» их, давало им крохи от прибылей своего, национального капитала, отрывало их от бедствий, страданий и революционных настроений разоряемой и нищей массы. Империалистская война есть прямое продолжение и завершение такого положения вещей, ибо это есть война за привилегии великодержавных наций, за передел колоний между ними, за господство их над другими нациями. Отстоять и упрочить своё привилегированное положение «высшего слоя» мещан или аристократии (и бюрократии) рабочего класса — вот естественное продолжение мелкобуржуазно-оппортунистических надежд и соответственной тактики во время войны, вот экономическая основа социал-империализма наших дней.

Ситуация лишь ухудшилась после окончания войны. В тезисах об основных задачах Второго Конгресса Коминтерна Ленин писал:

Одна из главных причин, затрудняющих революционное рабочее движение в развитых капиталистических странах, состоит в том, что, благодаря колониальным владениям и сверхприбылям финансового капитала и т.п., капиталу удалось здесь выделить сравнительно более широкий и устойчивый слой небольшого меньшинства рабочей аристократии. Она пользуется лучшими условиями заработка и больше всего пропитана духом цеховой узости, мещанскими и империалистскими предрассудками. Это — настоящая социальная «опора» II Интернационала, реформистов и «центровиков», а в данный момент это — едва ли не главная социальная опора буржуазии.

И далее Ленин подчёркивает безусловную необходимость непримиримой борьбы с этой тенденцией и её носителями:

Никакая даже предварительная подготовка пролетариата к свержению буржуазии невозможна без немедленной, систематической, широкой, открытой борьбы с этим слоем, который, несомненно, — как это вполне уже доказано опытом, — поставит не мало элементов для буржуазной белой гвардии после победы пролетариата.

в) Социал-шовинизм в предвоенные годы

Маркс и Энгельс ошиблись в своих прогнозах потому, что считали колониальную эксплуатацию лишь временным, нехарактерным для капитализма явлением, которое достаточно быстро приведёт к созданию в колониях собственной промышленности, выравниванию уровней развития и, соответственно, ликвидации условий, позволяющих буржуазии развитых стран подкупать «свой» пролетариат. Ленин, имея возможность наблюдать империалистическую стадию капитализма и её тенденцию к формированию экономики колоний как дополнительной экономики, которая если и не навсегда, то очень надолго будет находиться в подчинённом отношении к экономике метрополий, избежал этой ошибки и уже рассматривал появление рабочей аристократии и «обретение отечества» по крайней мере какой-то частью пролетариата развитых стран как явление постоянное, а не временное. Тем не менее, и ему не удалось оценить всей полноты явления социал-шовинизма.

Где бы ни говорил Ленин о рабочей аристократии, он всегда особо подчёркивал, что она представляет из себя меньшинство рабочего класса. И это было действительно так — во времена Ленина. Который рассчитывал, что это положение сохранится навсегда. В первой из упомянутых нами статей Ленин цитирует следующее, блестяще подтвердившееся сегодня по большинству своих пунктов, предвидение буржуазного экономиста, однако не придаёт ему, как таковому, большого значения, используя его лишь для демонстрации того уровня убожества «марксистской» мысли, который был свойственен идеологам социал-шовинизма того времени:

Перспектива раздела Китая вызывала у Гобсона такую экономическую оценку: «Большая часть Западной Европы могла бы тогда принять вид и характер, который теперь имеют части этих стран: юг Англии, Ривьера, наиболее посещаемые туристами и населённые богачами места Италии и Швейцарии, именно: маленькие кучки богатых аристократов, получающих дивиденды и пенсии с далекого Востока, с несколько более значительной группой профессиональных служащих и торговцев, и с более крупным числом домашних слуг и рабочих в перевозочной промышленности и в промышленности, занятой окончательной отделкой фабрикатов. Главные же отрасли промышленности исчезли бы, и массовые продукты питания, массовые полуфабрикаты притекали бы, как дань, из Азии и из Африки». «Вот какие возможности открывает перед нами более широкий союз западных государств, европейская федерация великих держав: она не только не двигала бы вперед дела всемирной цивилизации, а могла бы означать гигантскую опасность западного паразитизма: выделить группу передовых промышленных наций, высшие классы которых получают громадную дань с Азии и с Африки и при помощи этой дани содержат большие приручённые массы служащих и слуг, занятых уже не производством массовых земледельческих и промышленных продуктов, а личным услужением или второстепенной промышленной работой под контролем новой финансовой аристократии. Пусть те, кто готов отмахнуться от такой теории» (надо было сказать: перспективы) «как незаслуживающей рассмотрения, вдумаются в экономические и социальные условия тех округов современной южной Англии, которые уже приведены в такое положение. Пусть они подумают, какое громадное расширение такой системы стало бы возможным, если бы Китай был подчинён экономическому контролю подобных групп финансистов, «поместителей капитала» (рантье), их политических и торгово-промышленных служащих, выкачивающих прибыли из величайшего потенциального резервуара, который только знал когда-либо мир, с целью потреблять эти прибыли в Европе. Разумеется, ситуация слишком сложна, игра мировых сил слишком трудно поддаётся учёту, чтобы сделать очень вероятным это или любое иное истолкование будущего в одном только направлении. Но те влияния, которые управляют империализмом Западной Европы в настоящее время, двигаются в этом направлении и, если они не встретят противодействия, если они не будут отвлечены в другую сторону, они будут работать в направлении именно такого завершения процесса».

В каком-то смысле Ленин тут пал жертвой той же самой ошибки, за которую он пенял Каутскому: но если Каутский не понимал, что империализм — это не «произвольный выбор» буржуазии, а необходимое условие существования современного им капитализма, позволяющее говорить о нём именно как о стадии, а не политике — лишь одной из целого ряда возможных, то сам Ленин не понял, что социал-шовинизм — это не просто явление, порождённое империализмом, а точно так же: необходимое условие его существования. Чуть ниже он пишет:

На эту экономическую, наиболее глубокую, связь именно империалистской буржуазии с победившим ныне (надолго ли?) рабочее движение оппортунизмом мы указывали неоднократно, не только в статьях, но и в резолюциях нашей партии.

Как видим, Ленин вслед за Марксом рассчитывает если и не на полное исчезновение социал-шовинизма, то по крайней мере на возможность его преодоления, как доминирующей формы идеологии. Он «отчитывает» Гобсона:

Социал-либерал Гобсон не видит того, что это «противодействие» может оказать только революционный пролетариат и только в виде социальной революции. На то он и социал-либерал!

И, безусловно, отчитывает совершенно справедливо, однако сам при этом не понимает того, что буржуазия не просто «не может» оказать противодействия реализации описанного Гобсоном сценария, но и активно не хочет такого противодействия, что социал-шовинизм из политики «использования подворачивающихся возможностей» (т.е. «оппортунизма» в строгом смысле этого слова) пролетариатом, на которую буржуазия соглашается, поскольку это для неё удобно, постепенно превращается в политику буржуазии, поскольку следование этой политике является необходимостью для её (буржуазии) дальнейшего господства.

Двоякого рода обстоятельства ослабляли, по мнению Гобсона, силу старых империй: 1) «экономический паразитизм» и 2) составление войска из зависимых народов. «Первое обстоятельство есть обычай экономического паразитизма, в силу которого господствующее государство использует свои провинции, колонии и зависимые страны для обогащения своего правящего класса и для подкупа своих низших классов, чтобы они оставались спокойными». Относительно второго обстоятельства Гобсон пишет:

«Одним из наиболее странных симптомов слепоты империализма» (в устах социал-либерала Гобсона эти песенки о «слепоте» империалистов уместнее, чем у «марксиста» Каутского) «является та беззаботность, с которой Великобритания, Франция и другие империалистские нации становятся на этот путь. Великобритания пошла дальше всех. Большую часть тех сражений, которыми мы завоевали нашу индийскую империю, вели наши войска, составленные из туземцев; в Индии, как в последнее время и в Египте, большие постоянные армии находятся под начальством британцев; почти все войны, связанные с покорением нами Африки, за исключением её южной части, проведены для нас туземцами».

Уместно или нет «в устах социал-либерала» всё сказанное, но в конце концов вышло так, что г-да империалисты его таки «послушали». «Прозрели», так сказать: неадекватность туземных армий в новых условиях стала очевидна. Что же это были за «новые условия»? Да именно те, о которых Ленин и писал: наступление эпохи империализма, когда армия национальному правящему классу нужна уже не столько для того, чтобы порабощать колонии — т.е. воевать против заведомо более слабых, что можно осуществить путём подкупа лишь незначительной части туземного населения, сколько для того, чтобы защищать колонии от посягательств со стороны других империалистов — т.е. воевать против равного, для чего (в условиях стремительного развития огнестрельного оружия) начали требоваться огромные армии, состоящие из лояльных представителей низших классов «основного» населения.

Ленин очень рассчитывал на лозунг: «Превратим империалистическую войну в войну гражданскую!» Это был действительно очень хороший лозунг. К сожалению, как наглядно показал опыт Первой Мировой, он оказался слишком хорош и буржуазия развитых стран просто не могла себе позволить ещё раз чуть не поголовно вооружить своё население самыми современными образцами оружия, не обеспечив предварительно его безусловной лояльности, не дав пролетариату своих стран действительного, а не вымышленного одной лишь патриотической пропагандой отечества.

Две страны наиболее выделились в этом отношении в процессе подготовки ко Второй Мировой войне. Это, во-первых, инициировавшая войну фашистская Германия, а во-вторых, выигравшие больше всех в этой войне Соединённые Штаты Америки. Германский национал-социализм и американский Новый Курс очень разнятся между собой в политическом отношении, однако практически идентичны в отношении классовом: и то, и другое является своеобразной формой «буржуазного социализма» (и это неудивительно, что некоторые из европейских государств, пошедших после войны по американскому пути ещё дальше самой Америки, стали называться в некоторых кругах «социалистическими») — т.е. обществами классового мира, основанного на социальном партнёрстве в эксплуатации внешних, по отношению к нации, угнетённых классов. При этом правящая национальная буржуазия уже не «идёт на уступки под давлением пролетариата», а напротив — сама настаивает на подобных переменах, социал-шовинизм из политики верхнего (обуржуазившегося) слоя пролетариата, ищущего союза с правящим классом, превращается в официальную политику самого правящего класса.

Почему Ленин просмотрел этот вариант, тем более, что он, как мы выяснили, прекрасно знал о подобных прогнозах? Повидимому потому, что он к этому моменту всё ещё был под слишком большим впечатлением классической марксистской модели национальной классовой экономики, которая либо полностью игнорировала существование колониальной экономики, либо, в лучшем случае, рассматривала её как «параллельную» экономику, не оказывающую существенного влияния на функционирование экономики метрополий. Ленин, в отличие от Маркса, видел это влияние, однако учитывал его лишь во внешнеполитическом плане, полностью игнорируя (или сильно недооценивая) его ключевой роли именно в отношении внутренней политики империалистических государств. Не надо быть математическим гением для того, чтобы сообразить, что буржуазия действительно в состоянии подкупить — т.е. превратить в рабочую аристократию — лишь относительно небольшой сектор рабочего класса. Но не надо быть гением и для того, чтобы увидеть, что низшие классы империалистических государств как раз и представляют из себя относительно небольшой сектор угнетённых классов нашей планеты в целом. Т.е. чисто теоретически империалистическая буржуазия была вполне в состоянии подкупить весь «свой» пролетариат — и Ленин не мог не видеть этого. Чего он, похоже, действительно не видел, так это что буржуазия будет вынуждена пойти на подкуп такого масштаба.

г) Социал-шовинизм в послевоенные годы

В этот период было завершено начатое перед войной «обуржуазивание» рабочего класса развитых капстран. Основанные на эксплуатации «развивающихся» стран американские «золотые пятидесятые» и приобщение посредством Плана Маршалла к участию в этих прибылях Западной Европы (а позже и Японии) окончательно зафиксировали факт разделения капиталистической части мира на «первый» и «третий», на мир рабочей аристократии и мир эксплуатируемого пролетариата. Это окончательное разделение привело к целому ряду важных последствий:

• Во-первых, к постепенной ликвидации сначала в Северной Америке, а затем и в остальных странах первого мира социальной базы для действительно марксистских движений. Что привело сперва к резкому падению влияния западных компартий, а затем — уже к полному переходу того, во что они в конце концов превратились, на позиции социал-шовинизма, что мы и наблюдаем сегодня.
• Во-вторых, к появлению особой псевдомарксистской теории, базирующейся на догматизации некоторых утверждений Маркса, рассматриваемых недиалектически, вне их исторического контекста, и призванной затушевать существование свойственных империализму межнациональных классовых противоречий, представить империалистическую эксплуатацию как нечто абстрактное, не имеющее отношения к реальным задачам классовой борьбы. (Этой теорией мы займёмся во втором разделе.)
• В-третьих, к формулировке на основе этой теории неотроцкистского** представления об СССР и других странах соцлагеря как об «антинародных режимах», выставляя именно развитые капстраны в качестве государств с «наиболее передовым» общественно-политическим строем. Последний момент сыграл очень существенную роль в идеологической войне против СССР и всего мирового коммунистического движения.

Все эти последствия были крайне выгодны правящему классу империалистических государств, обеспечивая высокую внутреннюю стабильность социальной структуры первого мира, а вместе с ней — и опирающийся на единство интересов нации (или даже скорее содружество наций первого мира) аппарат подавления эксплуатируемых масс третьего мира. Разумеется, не обошлось и без некоторых эксцессов, наиболее ярким из которых была потеря Вьетнама в результате вызванного обилием жертв среди призывников массового неприятия этой войны, однако переведя свою армию на коммерческую основу и существенно понизив риск за счёт ориентации на более передовую технику США достаточно успешно преодолели назревший было кризис.

В то же время, эффект определённой «политической инерции» привёл и к одному весьма негативному — с точки зрения правящего класса — результату: перераспределение прибыли в пользу рабочей аристократии (или более точно: нижнего слоя т.н. среднего класса, включающего в себя кроме собственно рабочей аристократии всевозможных конторских служащих, низший управленческий персонал и т.п. и составляющего основную массу современного западного общества) слишком большой доли империалистических прибылей, в особенности — в некоторых европейских странах. И хотя подобное положение было весьма выигрышным с точки зрения идеологической борьбы (и активно использовалось в этом качестве), уже в 80-е годы начался заметный спад уровня жизни практически во всём первом мире и вызванное им обострение социал-шовинистических настроений в обществе, направленных на борьбу за сохранение западным средним классом своего привилегированного положения в мире.

д) Социал-шовинизм после контрреволюции в СССР

Уход с мировой политической арены Советского Союза и социалистической системы привёл к резкому изменению в классовых взаимоотношениях внутри первого мира. Прежде всего, исчез своеобразный «эталон», ограничивающий снизу глубину начавшегося падения уровня жизни западных масс, но значительно более важным следствием стало то, что сама концепция разделения мира на первый и третий оказалась в значительной степени устаревшей. Необходимость противостояния с СССР объединила все ведущие империалистические страны в единый военно-политический блок, заставив их забыть межимпериалистические противоречия: роль псевдоимпериалистического противника начало играть объединение стран Варшавского Договора. Если бы последний (не говоря уже о собственно СССР) не распался, если бы Советский Союз — как на то (пусть и не вполне сознательно) рассчитывало большинство поддержавших контрреволюцию советских граждан — просто превратился из социалистического государства в империалистическое, всё было бы в порядке: в экономической структуре первого и подчинённой ему части третьего мира мало что изменилось бы. Но в реальности произошло нечто иное: СССР просто сошёл с арены в качестве сверхдержавы и мир неожиданно стал однополярным, лишённым того острого военного межимпериалистического противостояния, которое и возвело в своё время политику социал-шовинизма в ранг вынужденной официальной политики империалистических государств. Империализм (в более-менее ленинском смысле) — т.е. эксплуатация подчинённых территорий несколькими группами буржуазии — окончательно сменился ультраимпериализмом — т.е. эксплуатацией всего мира одной*** группой буржуазии, не раздираемой между собой военными противоречиями и, соответственно, не нуждающейся более в огромных национальных армиях. Её нужды в сегодняшнем мире гораздо лучше могут быть удовлетворены более компактными интернациональными военно-полицейскими силами, служащими — как и любая полиция — за зарплату, а не из патриотических соображений классового единства нации. Основания для дальнейшего подкупа буржуазией рядовых граждан стран первого мира просто перестали существовать, первый мир, как политико-экономический феномен наконец-то отжил своё.

В результате социал-шовинизм, привыкший к положению «стратегического партнёра» (национальной) буржуазии, совершенно неожиданно (для себя) оказался в положении защищающейся — и безнадёжно проигрывающей при этом — стороны. И это обстоятельство, как ни странно, лишь осложняет борьбу с ним.

Каким образом? Не должны ли социал-шовинисты, убедившись в «предательстве» их буржуазией, попросту перейти на сторону широких масс трудящихся, перестать быть социал-шовинистами? Что ж, подобный исход, безусловно, возможен. Однако, как справедливо отметил Ленин в одной из приведённых нами выше цитат: «Отдельные лица из нынешних социал-шовинистских вождей могут вернуться к пролетариату. Но течение социал-шовинистское или (что то же) оппортунистическое не может ни исчезнуть, ни «вернуться» к революционному пролетариату.» И дело здесь не в авторитете Ленина (он, в конце концов, говорил о политической ситуации столетней давности, так что его выводы вовсе не обязаны быть справедливы сегодня), а в том, что расслоение (и очень сильное) трудящихся по-прежнему сохраняется и верхний слой (т.е. рабочая аристократия) по-прежнему заинтересован в этом расслоении. Какая-то часть рабочей аристократии может обеднеть и вернуться в разряд собственно пролетариата, кто-то из её вождей может убедиться в бесперспективности своей линии и перейти на революционные позиции, но всё это никоим образом не устранит рабочей аристократии в целом, по крайней мере не в ближайшее время — а именно о борьбе с её негативным идеологическим влиянием сегодня, сейчас мы и говорим. Буржуазия может и не хочет в текущих условиях союза с социал-шовинистами, но проблема в том, что зато они сами хотят этого союза — у них просто нет никакого иного способа сохранения своего привилегированного положения. И как бы ни открещивалась от них буржуазия, как бы ни «предавала» их, как бы ни игнорировала их «законные требования», они тем не менее будут продолжать верно служить ей, надеясь рано или поздно доказать свою полезность и вернуть себе её расположение. Тем более, что какое-то количество рабочей аристократии — в качестве социального буфера между собой и эксплуатируемыми массами — буржуазия, повидимому, сохранит в любом случае, так что сегодняшнее выслуживание перед ней — отнюдь не столь бессмысленно, как это может показаться с первого взгляда.

В то же время, объективное ухудшение положения рабочей аристократии сегодня создаёт впечатление, что она действительно «угнетается» буржуазией, что она — «союзник» собственно угнетённых масс. При этом, как и прежде, рабочая аристократия хочет не просто союза, но своей ведущей роли в этом союзе, которую она, опять же, как и прежде, собирается использовать для подчинения всей руководимой ею «революционной» деятельности достижению своих и только своих целей. Тогда как в действительности интересы угнетённых масс не имеют ничего общего с интересами рабочей аристократии, более того, противоположны им. Интересы трудящихся масс не в том, чтобы помочь рабочей аристократии — «из соображений рабочей солидарности» — сохранить своё привилегированное положение, а в том, чтобы способствовать её ликвидации, в том, чтобы её положение ухудшалось и дальше, чтобы она лишилась всех своих «завоеваний» и в результате вернулась в состав угнетённых масс. Без этого ни о какой реальной солидарности и говорить не приходится. Чем больший процент населения первого мира опустится до уровня жизни третьего мира, чем раньше это произойдёт — тем лучше.

Место социал-шовинизма в современном мире

Сегодняшнее влияние социал-шовинизма на происходящие в мире процессы определяется тем же, чем и всегда: его политической сущностью, заключающейся в стремлении обеспечить привилегии незначительной части трудящихся за счёт основной их массы. Сущность эта не изменилась, однако кардинальное изменение обстоятельств в мире привело к тому, что проявление этой сущности выглядит сегодня совершенно иначе, чем сто лет назад.

Что являлось основой привилегированного положения рабочей аристократии метрополий во времена становления и расцвета империализма? Безусловно, колонии. И это определяло ориентацию социал-шовинизма на завоевание и удержание колоний, борьбу за них с другими империалистическими силами. При этом, однако, не следует упускать из виду, что существенным элементом тогдашнего положения вещей было подчинённое положение колониальных экономик по отношению к экономикам метрополий. Именно эта подчинённость, а не просто расширение территории и населения колониальных империй обеспечивала рабочей аристократии метрополий все её привилегии. Изменилось ли что-нибудь в мировой экономике с тех пор? Да, изменилось. И изменилось принципиально.

Прежде всего, следует отметить, что имевшая место двухуровневость империалистической экономики была явлением скорее вынужденным и исторически обусловленным, чем сознательно избранным буржуазией в качестве оптимального. Медленный, недостаточно надёжный и в целом неадекватный транспорт не позволял произвести полную интеграцию экономики и выравнивание её в пределах всей империи — как по причине слишком высокого уровня инвестиций, требуемого для полноценного развития колониальной промышленности, так и по причине опасений со стороны буржуазии метрополий, что подобное развитие может настолько усилить колониальную буржуазию, что она выйдет из под контроля и захочет создать свою собственную империю, в том числе и за счёт колоний своих бывших хозяев (что, собственно говоря, и произошло с тринадцатью американскими колониям Англии). Тогда как сегодня мы наблюдаем совершенно другую картину. В результате успехов антиколониальной борьбы колониализм сменился неоколониализмом, это не вывело бывшие колонии из под экономического гнёта бывших метрополий — лучшим доказательством чего как раз и является разделение мира на первый и третий — однако, во-первых, сделало их значительно более независимыми от прежних хозяев, дало возможность лавировать между конкурирующими группировками буржуазии первого мира, а во-вторых, (в том числе и по причине возможности этого лавирования) привело к более динамичному развитию капитализма в этих когда-то полуфеодальных или даже префеодальных странах.

В результате — особенно после краха мировой системы социализма — интернационализировавшаяся к этому времени буржуазия получила реальную возможность более эффективной интеграции мировой экономики, без искусственного разделения её на «первомировую» и «третьемировую». Но как раз это-то и вызвало панику в рядах социал-шовинизма. Да, они хотели интеграции, но только колониальной, неравноправной интеграции, такой интеграции, которая не угрожала бы их собственным, относительно высокооплачиваемым рабочим местам, но напротив, гарантировала бы их, обеспечивая бесперебойные поставки дешёвого сырья из колоний и огромный колониальный рынок для сбыта промышленной продукции метрополий. Современная же интеграция (глобализация) ударила по самой основе социал-шовинизма: как и предсказывал Гобсон, бывшие метрополии, ныне страны первого мира превратились в значительной степени в паразитические общества, большинство населения которых не производит ничего реально полезного, но при этом, в силу чисто исторических причин, потребляет львиную долю производимого в мире. И сегодня этим «работничкам» начинают всё чаще и чаще вежливо указывать на дверь, справедливо рассудив, что они являются ни чем иным, как лишним звеном в системе мирового производства.

Именно эта доминирующая в сегодняшнем мире тенденция и определяет место в нем социал-шовинизма. Из (социал-)империалистов, сторонников интеграции, империалистических войн, они вдруг превратились в «антиимпериалистов», «противников войн», поборников «прав наций на самоопределение», антиглобалистов. Но при этом экономическая направленность их деятельности осталась неизменной: обеспечить привилегии незначительной части трудящихся за счёт угнетения их основной массы.

Что сегодня определяет угнетённое положение населения третьего мира по отношению к первому? Уже отнюдь не промышленное отставание: большинство промышленных производств давно вынесено из «промышленных стран», включая самые новые и наиболее высокотехнологичные производства, такие как компьютерное, фармацевтическое, химическое и т.п. Смешно говорить также о «более высокой производительности труда» лепильщика гамбургеров или сменщика моторного масла где-нибудь в Оклахоме, по сравнению со сборщиком компьютеров в Малайзии или техником фармацевтического комбината в Индии, зарабатывающих при этом по крайней мере в несколько раз меньше. Нет, положение это объясняется совершенно иначе: искусственной сегментацией рынка труда и исторически сложившимися высокими ценами на рабочую силу в первом мире, ценами, подкреплёнными всей системой трудового законодательства, принятого в период государственной политики социал-шовинизма. Фактически, «пролетариат» первого мира превратился в особый класс, во многом аналогичный мелкому дворянству: его представители пользуются наследственной привилегией на занятие определённого — и весьма ограниченного — круга крайне высокооплачиваемых (по общемировым меркам) должностей. И для сохранения этого положения перед социал-шовинизмом стоит двуединая задача: во-первых, не допустить дальнейшего оттока рабочих мест в третий мир, во-вторых, обуздать массовый приток рабочей силы в первый. Иными словами, сопротивление любым проявлениям глобализации и стоящим за ней ТНК. Что на деле означает безусловную поддержку любой «патриотической» национальной буржуазии третьего мира (а также паразитирующей на распределении произведённых в третьем мире благ мелкой и средней буржуазии первого), от кровавого режима Саддама Хуссейна в Ираке, до «левого» социал-реформатора Уго Чавеса**** в Венесуэле. Т.е. опять — поддержку буржуазии (пусть уже и не «своей») и опять — против угнетаемого этой буржуазией трудового народа, во имя сохранения собственных привилегий.

2. Экономический догматизм

Предыстория

Свой главный экономический труд — «Капитал» — Карл Маркс написал в качестве критики современной ему политической экономии. (В русских изданиях эта книга обычно даже имеет подзаголовок «Критика политической экономии».) Этот факт — общеизвестный. Однако далеко не все ясно представляют себе, зачем Маркс это сделал. Разумеется, практически каждый в ответ на подобный вопрос тут же не задумываясь скажет что-нибудь вроде: «Чтобы вооружить пролетариат в его борьбе знаниями…» и далее по тексту того или иного учебника истории. И это будет, конечно, формально правильным ответом, но при этом никак не раскрывающим причин, почему эти знания вооружают пролетариат. И почему именно пролетариат, а не буржуазию? Неужели более адекватная экономическая теория, точнее описывающая происходящие в обществе процессы, пойдёт во вред буржуазии, а не наоборот — поможет ей ещё эффективнее вести капиталистическое хозяйство, не укажет ей загодя на те подводные камни, которые следует тщательно обходить?

И правда, в какой-то мере Маркс действительно помог буржуазии: его критика дала объяснение многим негативным явлениям капитализма — таким, например, как периодические кризисы — и, тем самым, заложила основы, на которых новое поколение буржуазных экономистов построило теории (и достаточно успешные, надо признать) преодоления этих негативных явлений. Однако не стоит торопиться обвинять основоположника марксизма в том, что это благодаря ему капитализм в XX веке достиг определённой степени сбалансированности, преодолел — по крайней мере временно — пороки, считавшиеся непреодолимыми, и, в конечном итоге, провёл общество через ещё один этап бурного развития, отличный от коммунистического. Не стоит, потому что всё это — заслуги не Маркса, а всё же именно буржуазных экономистов, которые хотя и использовали многие из его достижений, но были при этом совершено независимыми (и ничуть не менее талантливыми) исследователями. И которые вне всякого сомнения рано или поздно и своими силами дошли бы до всего того, что они позаимствовали у Маркса. Тем более, что последний, строго говоря, не построил всеобъемлющей теории капитализма, которая позволяла бы черпать в себе какие-то более или менее обоснованные идеи по его улучшению. Несмотря на солидный объём, «Капитал» всё же является именно критикой буржуазной политэкономии, предлагающей весьма обстоятельный анализ некоторых её частных аспектов, но отнюдь не давая при этом общей картины†.

Следует ли расценивать сказанное как какое-то «принижением» заслуг Маркса? Конечно, те, кто привык относиться к нему как к эдакому «непревзойдённому гению», создателю чуть ли не «универсальной теории всего», именно так и решат. Однако если относиться к Марксу так, как к нему и надлежит относиться — как к действующему политику, озабоченному не «абстрактным знанием», а конкретными практическими потребностями революционной борьбы, то становится достаточно очевидным, что он и не мог ставить перед собой задачи исчерпывающего описания капитализма: в конце концов, его главной целью была всё же ликвидация этого строя, что диктовало скорее углублённое исследование его слабостей, которые можно было бы использовать в борьбе, чем более развёрнутое (и, что немаловажно, требующее значительно больше времени и сил) исследование всех его аспектов во всей их взаимосвязи.

В таком случае, в чём же заключается основное достижение Маркса в области политической экономии? Оно — в наглядной демонстрации того, каким именно образом реализуется эксплуатация человека человеком при капитализме, в неопровержимом доказательстве как самого факта наличия этой эксплуатации, так и принципиальной невозможности её преодоления в рамках существовавшей капиталистической системы.

Действительно ли это открытие является столь значимым? Да, действительно. Но чтобы по достоинству оценить всю его значимость, нужно вспомнить, в каких именно исторических условиях был написан «Капитал». Это было время повсеместной победы буржуазных революций, время, когда лозунг «Свобода, равенство, братство!» всё ещё воспринимался как сугубо буржуазный лозунг, когда само понятие эксплуатации прочно связывалось с отмирающим феодальным строем, а капитализм представлялся обществом, где полностью отсутствует принуждение, обществом поистине равных возможностей, где только от самого человека и его трудолюбия зависит успех в жизни, где каждый — полноправный и равноправный кузнец своего счастья. Одним словом, капитализм представлялся тогда если и не совсем раем на земле, то уж максимально возможным к нему приближением — точно.

В этих условиях открытие явления капиталистической эксплуатации и исследование его природы явилось достижением величайшей важности, причём таким, которое буржуазные экономисты постарались бы всячески затушевать, даже если бы им и пришлось в той или иной форме явно выделить его в своих теориях. Научно обосновав имманентно эксплуататорский характер капитализма и сделав это знание всеобщим достоянием, Карл Маркс разрушил миф о капитализме, как «обществе социального партнёрства», равно учитывающем интересы всех классов, обществе, в котором в любых бедах человека, и прежде всего — в его бедности, всегда повинен лишь он сам. Именно в этом — в объективном научном обосновании того, что для радикального улучшения своего положения рабочему человеку требуется не индивидуально «работать лучше» и даже не организованно «добиваться более справедливого распределения», а в корне менять сами принципы организации системы общественного производства, и заключается заслуга Маркса перед мировым пролетариатом.

Другим значительным достижением Маркса можно считать вывод о тупиковости дальнейшего развития капитализма. Это достижение, однако, далеко не столь однозначно. В принципе, вывод этот столь же корректен, сколько и вывод о существовании капиталистической эксплуатации, но, как нам наглядно показал исторический опыт, сделанное Марксом на его основе заключение о неизбежности смены капитализма коммунизмом оказалось неверным. Капитализм — в том виде, в каком описал его Маркс — действительно был обречён, но из этой обречённости, как выяснилось, вовсе не следовала невозможность его трансформаци膆, революционного, по существу, превращения из классического в современный капитализм, который, во-первых, оказался в состоянии обеспечить дальнейший — и при этом весьма стремительный — рост производительных сил на протяжении ещё по крайней мере полутора веков, а во-вторых, (что как раз и доказывается его успехом вопреки утверждениям марксистской теории) не описываемый экономической моделью Маркса. (Что, впрочем, и неудивительно, поскольку Маркс свою модель строил лишь на тех данных, которые были доступны ему, а ни один человек, знакомый хотя бы с азами диалектики, не станет ожидать ни от какой, даже самой лучшей модели, что она будет продолжать адекватно описывать реальность вечно.)

К сожалению, клянущиеся в следовании диалектике современные марксисты на деле отличаются скорее догматическим, чем диалектическим подходом к экономике. Марксистская политэкономия превратилась для них из инструмента, требующего постоянной коррекции в связи с изменением объективной экономической реальности, в набор «священных текстов», под «постулаты» которых они старательно пытаются эту реальность подгонять. Причём здесь мы можем обнаружить сразу два методологически различных направления догматизации. Во-первых, экономическая модель Маркса часто применяется для анализа процессов, которые хотя и являются развитием процессов, описываемых ею, но реально уже давно вышли за пределы её применимости. Во-вторых, ещё чаще она трактуется именно как модель, якобы описывающая все процессы, проходящие в капиталистической экономике — что ведёт к полному игнорированию или (в лучшем случае) тривиализации явлений, важность которых в функционировании экономики со времён классического капитализма неимоверно возросла. И наоборот — никак не обоснованное выпячивание тех явлений, реальный эффект которых за это время значительно снизился.

Ниже мы подробно рассмотрим область применимости классической марксистской модели и выявим конкретные экономические явления, которым она не даёт адекватного объяснения либо по причине выхода этих явлений за пределы исходных допущений модели, либо потому, что эти явления — как малосущественные во времена Маркса (или несущественные для решения тех задач, которые он перед собой ставил) — не были отражены в ней вообще. Затем мы попытаемся хотя бы вчерне заполнить некоторые из этих пробелов. Наконец, в завершение мы разберём основные экономические заблуждения современного марксизма, основанные на догматическом прочтении Маркса.

Область применимости классической марксистской политической экономии

Мы не собираемся здесь проводить подробный разбор всех аспектов марксистской экономической модели, хотя, в принципе, каждый из них наверняка накладывает какие-то свои ограничения на область её применимости. Эти ограничения, однако, представляются нам достаточно мелкими по сравнению с теми фундаментальными ограничениями, которые вытекают из самого основания марксисткой политэкономии — трудовой теории стоимости. Поэтому начнём мы именно с её разбора.

а) Трудовая теория стоимости

Прежде всего, следует отметить, что с самого начала Маркс говорит сразу о двух «стоимостях»: потребительной стоимости и «просто» стоимости. Этот не вполне удачный выбор терминологии — использование одного и того же слова, пусть и с поясняющим эпитетом в одном случае, для обозначения принципиально различных понятий — сразу же привёл к известной путанице в головах некоторых из его читателей. И путаница эта лишь усугубилась благодаря не менее неудачному введению этих понятий, данному в первой главе «Капитала», где они вводятся не в их естественной логической последовательности, а начиная почему-то с понятия товара:

Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает как «огромное скопление товаров», а отдельный товар — как элементарная форма этого богатства. Наше исследование начинается поэтому анализом товара.

Данное утверждение, вообще говоря, неверно. Неверно согласно… самому Карлу Марксу. Достаточно сравнить его с утверждениями, следующим несколько ниже:

Потребительные стоимости образуют вещественное содержание богатства, какова бы ни была его общественная форма.

Т.е. отнюдь не товары, а потребительные стоимости составляют всё общественное богатство, причём не только при капитализме, но и при любой форме общества вообще. Однако, может быть как раз при капитализме товар — это просто синоним потребительной стоимости? Что ж, посмотрим, что пишет Маркс о товаре:

Товар есть прежде всего внешний предмет, вещь, которая, благодаря её свойствам, удовлетворяет какие-либо человеческие потребности. Природа этих потребностей — порождаются ли они, например, желудком или фантазией — ничего не изменяет в деле.

Определение это уже само по себе содержит одну неточность, причём очень существенную для нас неточность, однако к ней мы вернёмся несколько позже. Пока же нас интересует, что именно понимает Маркс под потребительными стоимостями:

Полезность вещи делает её потребительной стоимостью.

Таким образом, товар действительно является потребительной стоимостью. Но из этого ещё не следует, что любая потребительная стоимость является товаром. Посмотрим, что дальше пишет Маркс о потребительных стоимостях:

При той форме общества, которая подлежит нашему рассмотрению, они [потребительные стоимости] являются в то же время вещественными носителями меновой стоимости.

Здесь мы впервые встречаем понятие меновой стоимости, которая через несколько абзацев трансформируется в «просто» стоимость:

Таким образом, то общее, что выражается в меновом отношении, или меновой стоимости товаров, и есть их стоимость.

Для завершения картины остаётся добавить лишь следующий пассаж и мы, казалось бы, получим ровно то, что и хотим:

Рассмотрим теперь, что же осталось от продуктов труда. От них ничего не осталось, кроме одинаковой для всех призрачной предметности, простого сгустка лишённого различий человеческого труда, т.е. затраты человеческой рабочей силы безотносительно к форме этой затраты. Все эти вещи представляют собой теперь лишь выражения того, что в их производстве затрачена человеческая рабочая сила, накоплен человеческий труд. Как кристаллы этой общей им всем общественной субстанции, они суть стоимости — товарные стоимости.

И из сказанного создаётся устойчивое впечатление, что, «согласно Марксу», действительно, при капитализме все потребительные стоимости являются товарами. При этом их стоимость определяется количеством вложенного в их производство труда. Именно (или примерно) так и понимают большинство современных левых трудовую теорию стоимости. К сожалению (для их «стройной картины» капитализма) если бы они потрудились почитать «Капитал» чуть повнимательнее, они с удивлением обнаружили бы, что сам Маркс понимал её несколько иначе. В самом конце цитируемого нами подраздела он пишет:

Вещь может быть потребительной стоимостью и не быть стоимостью. Так бывает, когда её полезность для человека не опосредствована трудом. Таковы: воздух, девственные земли, естественные луга, дикорастущий лес и т.д. Вещь может быть полезной и быть продуктом человеческого труда, но не быть товаром. Тот, кто продуктом своего труда удовлетворяет свою собственную потребность, создаёт потребительную стоимость, но не товар. Чтобы произвести товар, он должен произвести не просто потребительную стоимость, но потребительную стоимость для других, общественную потребительную стоимость.

Из чего явно следует, что всё же не любые потребительные стоимости являются товарами («просто» стоимостями) — т.е. вопреки утверждению, с которого мы начали наш разбор «огромное скопление товаров» составляет отнюдь не всё богатство общества — даже при капитализме, а лишь какую-то его часть. При этом Маркс выделяет два принципиально различных класса потребительных стоимостей, не являющихся товарами: те, что были созданы природой без какого бы то ни было трудового участия со стороны человека, и те, что были созданы человеческим трудом, но при этом не поступили на рынок. Рассмотрим оба эти класса по отдельности.

Нетоварные потребительные стоимости природного происхождения. На первый взгляд, утверждение, что такого рода потребительные стоимости на обладают стоимостью кажется просто абсурдным: ведь любой природный ресурс — нефть, например, или тот же дикорастущий лес — является товаром и его стоимость определяется в процессе рыночного обмена точно так же, как и любого другого товара. Однако это — лишь на первый взгляд. На самом деле на рынок обычно поступает не просто нефть, как таковая, а уже добытая нефть, а значит — потребительная стоимость, в производство которой был вложен человеческий труд, а именно: труд на её добычу. Подобный взгляд на вещи, однако, оставляет открытым вопрос, действительно ли труд, (прямо или косвенно) вложенный в её добычу, составляет всю её стоимость или же какая-то часть этой стоимости имеет иной, «нетрудовой» источник? Маркс утверждает, что верно первое предположение. На данном этапе мы пока согласимся с ним, но позже ещё вернёмся к этому вопросу.

Нетоварные потребительные стоимости трудового происхождения. Путаница с тем, что именно следует считать таковыми возникла практически сразу же. Причём путаница настолько стойкая, что Энгельс даже вынужден был в очередном (четвёртом) издании «Капитала» сделать специальную приписку к процитированному нами месту:

И не только для других вообще. Часть хлеба, произведённого средневековым крестьянином, отдавалась в виде оброка феодалу, часть — в виде десятины попам. Но ни хлеб, отчуждавшийся в виде оброка, ни хлеб, отчуждавшийся в виде десятины, не становился товаром вследствие того только, что он произведён для других. Для того чтобы стать товаром, продукт должен быть передан в руки того, кому он служит в качестве потребительной стоимости, посредством обмена†††.

Иными словами, товар в марксистской политэкономии — это не просто потребительная стоимость, и даже не потребительная стоимость, изготовленная человеком (вне зависимости от того, изготовлена ли она для собственного потребления или для потребления другими людьми), а весьма специфическая экономическая категория, свойственная только рынку (хотя и не обязательно капиталистическому рынку), поскольку только на рынке — в процессе обмена на другие товары — проявляется главный атрибут товара: его стоимость. Без рынка, без обмена потребительная стоимость — каково бы ни было её происхождение — просто не имеет такой характеристики, как стоимость, поскольку вне процесса обмена эта характеристика не имеет ни малейшего экономического смысла.

Трудовая теория стоимости, таким образом, может быть вкратце резюмирована следующим образом:

• Потребительная стоимость: любая вещь, удовлетворяющая какие-либо потребности человека.
• Товар: потребительная стоимость, обмениваемая на другие потребительные стоимости.
• Стоимость (товара): численная мера (обычно выражаемая в деньгах) определяющая соотношение, в котором товар обменивается на другие товары.
• Только потребительные стоимости, произведённые человеческим трудом, могут быть товарами.
• Стоимость любого товара в точности равна количеству вложенного в его производство труда.

б) Простой и сложный труд

В приведённой выше схеме у нас остался, однако, один пока ещё невыясненный, но весьма существенный вопрос: а как же мы будем измерять труд, чтобы определить созданную им стоимость? Маркс даёт на него несколько уклончивый ответ: с одной стороны, он утверждает, что труд измеряется просто затраченным на него временем, но с другой стороны, обставляет это вроде бы ясное и не допускающее двух толкований утверждение весьма существенным оговорками, первая из которых касается индивидуальных различий в производительности труда:

Если стоимость товара определяется количеством труда, затраченного в продолжение его производства, то могло бы показаться, что стоимость товара тем больше, чем ленивее или неискуснее производящий его человек, так как тем больше времени требуется ему для изготовления товара. Но тот труд, который образует субстанцию стоимостей, есть одинаковый человеческий труд, затрата одной и той же человеческой рабочей силы. Вся рабочая сила общества, выражающаяся в стоимостях товарного мира, выступает здесь как одна и та же человеческая рабочая сила, хотя она и состоит из бесчисленных индивидуальных рабочих сил. Каждая из этих индивидуальных рабочих сил, как и всякая другая, есть одна и та же человеческая рабочая сила, раз она обладает характером общественной средней рабочей силы и функционирует как такая общественная средняя рабочая сила, следовательно употребляет на производство данного товара лишь необходимое в среднем или общественно необходимое рабочее время. Общественно необходимое рабочее время есть то рабочее время, которое требуется для изготовления какой-либо потребительной стоимости при наличных общественно нормальных условиях производства и при среднем в данном обществе уровне умелости и интенсивности труда.

Подобный подход — пусть и не лишённый определённых недостатков, связанных, например, с сегментацией рынка труда, наличествующей, хоть и в несколько размытой форме, даже в пределах одного государства — позволяет достаточно успешно решить проблему придания вычисленной таким образом стоимости конкретного экономического смысла. Но, к сожалению, работает он лишь для случая производства идентичных или, по крайней мере, достаточно схожих потребительных стоимостей, которые полностью взаимозаменяемы и оцениваются рынком одинаково. В то же время очевидно, что стоимость принципиально различных потребительных стоимостей, произведённых за одно и то же время — например, пряжи и бриллиантов — может различаться во много раз. Разумеется, тут можно было бы попытаться возразить, что различаются в подобном случае не стоимости, а цены, которые, как известно, зависит не только от стоимости, но и от текущей конъюнктуры рынка. Возражение это, однако, вряд ли может быть принято, поскольку какой-то содержательный экономический смысл понятие стоимости будет иметь только тогда, когда реальные рыночные цены колеблются под действием конъюнктуры именно вокруг неё, а не постоянно (и весьма сильно) смещены в ту или другую сторону, т.е. если стоимость будет некоторой средней ценой, ценой при «нормальном состоянии рынка», когда никакие чрезвычайные обстоятельства не влияют на привычные показатели спроса и предложения††††.

Не принял этого возражения и Маркс, предложив взамен концепцию простого и сложного труда, заключающуюся в том, что кроме простого, неквалифицированного труда, существует также и множество видов сложного труда различной степени квалификации, создающего за единицу времени пропорционально большую стоимость, чем создаёт её обычный простой труд:

Подобно тому как в буржуазном обществе генерал или банкир играют большую роль, а просто человек — очень жалкую, точно так же обстоит здесь дело и с человеческим трудом. Он есть расходование простой рабочей силы, которой в среднем обладает телесный организм каждого обыкновенного человека, не отличающегося особым развитием. Простой средний труд, хотя и носит различный характер в различных странах и в различные культурные эпохи, тем не менее для каждого определённого общества есть нечто данное. Сравнительно сложный труд означает только возведённый в степень или, скорее, помноженный простой труд, так что меньшее количество сложного труда равняется большему количеству простого. Опыт показывает, что такое сведение сложного труда к простому совершается постоянно. Товар может быть продуктом самого сложного труда, но его стоимость делает его равным продукту простого труда, и, следовательно, сама представляет лишь определённое количество простого труда. Различные пропорции, в которых различные виды труда сводятся к простому труду как к единице их измерения, устанавливаются общественным процессом за спиной производителей и потому кажутся последним установленным обычаем. Ради простоты в дальнейшем изложении мы будем рассматривать всякий вид рабочей силы непосредственно как простую рабочую силу, — это избавит нас от необходимости сведения в каждом частном случае сложного труда к простому.

Предложенная идея редукции труда формально решает проблему межотраслевых различий в (стоимостной) производительности труда, но решает её лишь постольку, поскольку мы пока не задумываемся над (или вообще не интересуемся) природой этих различий. Реальное же решение проблемы лишь откладывается на более поздний срок. Действительно, до тех пор, пока мы не выработали механизма, позволяющего объективно, независимо от рынка, оценивать степень сложности того или иного труда, вся наша трудовая теория стоимости превращается в элементарную тавтологию: мы, фактически, просто подтасовываем коэффициенты сложности различных видов труда для того, чтобы наш пересчёт рабочих часов в стоимость произведённых товаров совпал с реальными рыночными цифрами.

Был ли такой механизм выработан в рамках марксистской политэкономии? В предпоследнем предложении вышеприведённой цитаты нам вроде бы обещаются какие-то обоснования наблюдаемых различий в стоимостном содержании различных видов труда, которые лишь кажутся производителям «установленными обычаем». Но в действительности нигде в дальнейшем изложении эти обещания так никогда и не материализуется. Более того, в одном месте Маркс прямо пишет в примечаниях:

Различие между сложным и простым трудом, между «skilled» и «unskilled labour», отчасти основывается просто на иллюзиях или, по меньшей мере, на различиях, которые давным-давно перестали быть реальными и продолжают существовать лишь как традиционные условности; отчасти — на более беспомощном положении известных слоев рабочего класса, вследствие чего они не в состоянии, как другие, добиться оплаты своей рабочей силы по её стоимости. Случайные обстоятельства играют при этом настолько крупную роль, что одни и те же виды труда меняются местами. Там, например, где физические силы рабочего класса ослаблены и относительно истощены, как это наблюдается во всех странах с развитым капиталистическим производством, те грубые работы, которые требуют большой мускульной силы, в общем, занимают более высокую ступень по сравнению с много более тонкими работами, которые опускаются до ступени простого труда; например, труд bricklayer (каменщика) в Англии занимает значительно более высокую ступень, чем труд ткачей камчатных тканей. С другой стороны, труд fustian cutter (стригальщика), хотя он требует большого физического напряжения и кроме того очень вреден для здоровья, фигурирует как «простой труд».

Как видим, Маркс честно признаётся, что не только понятия не имеет (хотя в отдельных случаях у него и могут быть какие-то свои предположения на этот счёт), почему тот или иной вид труда квалифицируется как имеющий ту или иную степень сложности, но и вообще сомневается, что этим различиям может быть дано какое-то рациональное объяснение. И тем не менее, всё равно почему-то не отказывается от трудовой теории стоимости, хотя к этому моменту он уже гарантировано убедился, что построена она — на песке. Как объяснить подобную научную недобросовестность с его стороны?

Объяснение, однако, крайне простое: Маркса действительно совершенно не интересовали механизмы стоимостной дифференциации труда, для исследования тех явлений, которые интересовали его, они были просто не нужны. И Маркс объясняет нам, почему:

Уже раньше было отмечено, что для процесса увеличения стоимости совершенно безразлично, будет ли присвоенный капиталистом труд простой, средний общественный труд или более сложный труд, труд с более высоким удельным весом. Труд, который имеет значение более высокого, более сложного труда по сравнению со средним общественным трудом, есть проявление такой рабочей силы, образование которой требует более высоких издержек, производство которой стоит большего рабочего времени и которая имеет, поэтому, более высокую стоимость, чем простая рабочая сила. Если стоимость этой силы выше, то и проявляется она зато в более высоком труде и овеществляется поэтому за равные промежутки времени в сравнительно более высоких стоимостях. Но какова бы ни была разница в степени между трудом прядильщика и трудом ювелира, та доля труда, которой ювелирный рабочий лишь возмещает стоимость своей собственной рабочей силы, качественно ничем не отличается от той добавочной доли труда, которой он создаёт прибавочную стоимость. В обоих случаях прибавочная стоимость получается лишь вследствие количественного излишка труда, вследствие большей продолжительности того же процесса труда: в одном случае процесса производства пряжи, в другом — процесса ювелирного производства.

Иными словами, хотя в принципе, в какой-то более широкой модели он и допускает теоретическую возможность некоторой рационализации понятия сложного труда исходя из объективных затрат на воспроизводство соответствующей рабочей силы (впрочем, судя по его вышеприведённому комментарию, не особо на это рассчитывает), но главное для него — это что те процессы, которые мы пытаемся исследовать с помощью марксистской политэкономии, а именно: процессы образования прибавочной стоимости и эксплуатации трудящихся владельцем капитала за счёт изъятия последней — вполне могут быть исследованы и без подобной рационализации.

А поняв это мы наконец-то поймём и по какой причине Маркс так держится за позаимствованную им у Смита и Рикардо трудовую теорию стоимости: вовсе не потому, что он и правда верил в то, что различные виды труда могут быть каким-то образом объективно оценены и исходя из этих оценок мы сможем вычислить «истинные» стоимости любых произведённых этим трудом товаров, каковые стоимости каким-то почти магическим образом совпадут затем со среднерыночными ценами. Маркс остановился на трудовой теории стоимости потому что, во-первых, она была ему удобна, оптимально соответствовала тем задачам, которые он перед собой ставил, а во-вторых, потому что он полагал, что на том уровне развития производительных сил и производственных отношений, который имел место в его время, она достаточно хорошо аппроксимировала объективную экономическую реальность. Ну или во всяком случае ту её часть, которая интересовала Маркса больше всего.

Подобное упрощение модели, однако, не далось ему даром. Отказавшись от анализа причин и механизмов дифференциации стоимостного содержания различных видов труда, и даже более того — намеренно и целенаправленно изгнав из своей модели даже малейшие намёки на наличие у труда какой-то своей внутренней структуры, превратив (путём домножения отдельных частей на эмпирические коэффициенты) его весь в совершенно однородную бесформенную массу‡, Маркс, тем самым, сознательно отказался, от какого бы то ни было исследования процессов, проходящих внутри самого труда, сделал принципиально невозможным (в рамках своей модели) анализ противоречий между различными группами трудящихся. Фактически, в результате был постулирован принцип: «работающим за зарплату делить между собой нечего». Причём здесь следует подчеркнуть, что речь идёт именно о постулате, принятом на основе эмпирических данных, а отнюдь не о выводе марксистской теории. Отсутствие внутритрудовых противоречий (включая и антагонистические противоречия) никак не следует из марксистской теории, а напротив — она сама полагается (в своём классическом варианте) на факт такого отсутствия и остаётся справедливой лишь до тех пор, пока этот факт остаётся в силе.

Было ли постулирование этого принципа оправданным? Безусловно. Хотя, строго говоря, полностью он не был справедлив даже во времена Маркса, однако отсутствие по крайней мере ярко выраженных антагонистических противоречий между различными группами трудящихся в тот период никаких сомнений не вызывает. Кроме того, общая тенденция была такова, что и без того небольшая доля квалифицированного труда подвергалась — под натиском расширяющегося машинного производства — ещё большему сокращению‡‡. Но эта справедливость «хотя бы в основном», имевшая место 150 лет назад, конечно же ни в коей мере не является гарантией того, что положение не изменится в корне в последующие исторические эпохи. В частности, у нас есть все основания считать, что в современном мире именно внутритрудовые противоречия выступают на передний план классовой борьбы.

в) Интеллектуальная собственность

Выше мы уже отметили, что данное Марксом определение товара как «внешнего предмета, вещи» содержит одну очень существенную для нас неточность. Неточность эта заключается в том, что данное определение предполагает материальность любого товара. Причём эта материальность жизненно важна для марксовой экономической модели, поскольку последняя полностью зависит от следующего фундаментального свойства (материальных) потребительных ценностей:

При рассмотрении потребительных стоимостей всегда предполагается их количественная определённость, например дюжина часов, аршин холста, тонна железа и т.п.

Важность этого свойства заключается в том, что оно предполагает наличие идентичного (или почти идентичного) этапа производства в цикле существования каждой количественной единицы той или иной потребительной стоимости, на каковом этапе как раз и происходит расходование того самого «общественно необходимого труда», который (если производимая потребительная стоимость является товаром) и составит её товарную стоимость. В то же время, по крайней мере для некоторых классов нематериальных потребительных стоимостей свойство это не выполняется, что мы и покажем в этом подразделе. В частности, оно не выполняется для такого важнейшего класса нематериальных потребительных стоимостей, как объекты интеллектуальной собственности, к которым относятся произведения научного, художественного, технологического творчества и т.п.

Карл Маркс во всех своих экономических трудах придавал крайне высокое значение научным исследованиям и базирующемся на них техническому прогрессу. Однако рассматривал он их всегда исключительно как внешнее по отношению к самой экономике явление, самым существенным образом влияющее на её развитие, но, в основном, не подчиняющееся её законам. Фактически, единственное упоминание у Маркса об интеллектуальном труде (имеется в виду специфически труд, производящий интеллектуальный продукт, а не просто умственный труд, свойственный, например, управляющему персоналу предприятия), как именно об элементе экономики, содержится лишь среди черновиков четвёртого тома «Капитала»:

Продукт умственного труда — научные результаты — всегда оцениваются значительно ниже своей стоимости, поскольку рабочее время, требуемое для их повторения, не имеет никак не связано с рабочим временем, требуемым для их первоначального производства. Например, школьник может выучить биномиальную теорему за час.

Как видим, Маркс вполне отдавал себе отчёт в неадекватности трудовой теории стоимости для описания процесса производства интеллектуального продукта, но, к сожалению, просто не имел времени основательно заняться исследованием этого вопроса. Впрочем, его тут в значительной степени извиняет тот факт, что в его время интеллектуальная продукция и правда находилась, по большей части, вне пределов рыночно-экономического регулирования. А та её часть, которая всё же циркулировала внутри рынка, составляла ничтожную долю его общего объёма и практически никак не влияла на цельную картину, так что пренебрежение (с целью упрощения модели) её влиянием было достаточно оправданным.

Чтобы быть точным, доля рынка интеллектуальной собственности, хотя и составляющего сегодня сотни миллиардов долларов, по-прежнему относительно невелика и лишь в немногих странах составляет более 1% от общего объёма рынка. Однако, во-первых, она имеет устойчивую тенденцию к росту, которому, среди прочего, способствуют и повсеместно принимаемые сегодня законодательства об усилении охраны интеллектуальной собственности. Во-вторых, значительная доля неучтённой интеллектуальной собственности — может быть даже превышающая её «официальную» долю — содержится в некоторых видах традиционных, «вещных» товаров. Выражается она в значительных (до нескольких раз) различиях средних рыночных цен на практически идентичные во всех отношениях товары, произведённые различными фирмами или даже одной фирмой, но под разными марками, когда наценка платится «за престиж». В-третьих, о важности этого сектора для сегодняшней экономики говорит и тот факт, что именно успешная интеграция интеллектуального труда и его продуктов в рыночную экономику позволили капитализму преодолеть то, казавшееся Марксу непреодолимым, противоречие между требованием дальнейшего развития производительных сил и кажущейся невозможностью этого развития в условиях капиталистических производственных отношений образца второй половины XIX века‡‡‡.

Учитывая всё вышесказанное, рассмотрим подробнее механизм генерации новой стоимости в области производства интеллектуальной собственности, для чего возьмём самый свежий пример: бестселлер всех времён и народов — многотомный роман о Гарри Поттере, принёсший автору — ещё до начала продаж последнего на сегодня, шестого тома — сумму, превышающую один миллиард долларов.

Новый том вышел общим тиражом более 10 миллионов экземпляров, из которых в одних только США и Великобритании почти 9 миллионов было распродано в течение первых 24 часов, так что издателю пришлось срочно допечатывать ещё почти 3 миллиона экземпляров. Средняя цена тома — примерно 20 долларов. В то же время, цена аналогичных по объёму и качеству печати книг, например, Диккенса или Конан-Дойля составляет всего порядка 10 долларов. Спрашивается: чей труд определил эту добавочную стоимость в 10 долларов? Ответ очевиден: это труд Джоанны Кэтлин Роулинг. Её труд в течение года произвёл стоимости по крайней мере на 130 миллионов долларов (а на самом деле — гораздо больше, поскольку будут ещё тиражи, включая выпуски в мягкой обложке, приносящие обычно даже больше денег, чем исходный выпуск в переплёте, плюс огромная стоимость будущего фильма).

Но, может быть, в данном случае мы просто имеем дело с типичным для товарного рынка колебанием реальных цен относительно стоимости за счёт текущей конъюнктуры и на самом деле стоимость книги — те же самые 10 долларов, что и книг Диккенса или Конан-Дойля? Однако конъюнктура в данном случае работает как раз против производителя: на рынке совершенно не наблюдается нехватки, напротив — книга всюду на распродаже, в то время как её «регулярная» цена составляет целых 30 долларов. Т.е. приходится признать, что текущая цена по крайней мере не ниже стоимости и г-жа Роулинг, повидимому, действительно «честно заработала» свой миллиард. Нас, впрочем, в данный момент меньше всего интересуют подобные этические вопросы, касающиеся её доходов, нас интересует конкретный механизм генерации стоимости, содержащейся в её книгах. И для того, чтобы его понять, мы вернёмся на 7 лет назад — к моменту, когда никому ещё не известная безработная мать-одиночка, сидя в одном из эдинбургских кафе, в первый раз напечатала на своей пишущей машинке долгожданное «The End».

Почему именно к этому моменту? Потому что именно в этот момент её труд (по написанию первого тома) был завершён. Была завершена генерация заключённой в нём стоимости. И если бы Роулинг произвела на свет классический, «вещный» товар — например, табуретку — она просто обменяла бы его на какой-либо другой товар, равный по стоимости её товару (скорее всего, разумеется, на деньги). Но в том-то и дело, что произведён был в данном случае не классический товар, а интеллектуальная собственность, подчиняющаяся, как мы уже отметили выше, в значительной степени иным законам, чем материальные потребительные стоимости. Причём произведён был даже не один, а сразу несколько объектов, принадлежащих к разным видам интеллектуальной собственности.

Прежде всего, был произведён сам текст, как таковой. Но не тот текст, который был физически отпечатан на машинке, а, скажем так, его абстракция, ассоциированная с общественным отношением, заключающимся в возможности автора лицензировать тиражирование этого текста — т.е. продавать этот абстрактный текст для воспроизведения его в виде книги, часть общей стоимости которой (наряду со стоимостью собственно печати и переплёта) будет составлять стоимость текста, не один, а произвольное количество раз.

Если бы продукт, произведённый Роулинг был действительно классическим товаром, стоимость которого хотя бы с учётом всех сделанных в предыдущем подразделе оговорок определялась бы вложенным в его производство трудом, он мог бы быть продан лишь один раз — причём (с поправкой на конъюнктурные колебания) именно за эту цену. Для того, чтобы продать ещё один, в точности такой же продукт, Роулинг пришлось бы произвести его ещё раз — как столяр вынужден сработать новую табуретку взамен уже проданной, вложив в её производство примерно столько же труда, сколько и в первую. Тогда как в действительности она не вложила в производство всех последующих — кроме самого первого, рукописного — экземпляров ни крупицы своего труда. И тем не менее в стоимость всех этих экземпляров добавилась некая — и при этом весьма значительная — часть, которую автор присвоила себе в качестве «платы за труд».

Тогда может быть она просто присвоила прибавочную стоимость, произведённую кем-то ещё? Но кем? Абсолютно все, участвующие в производстве её книг выполняли бы в точности ту же же работу, печатай они Диккенса или Конан-Дойля. И у нас нет никаких оснований считать, что та часть стоимости, которую они добавили своим трудом к стоимости конечного продукта, может хоть как-то зависеть от конкретного содержания того, что они печатают. Тогда откуда же взялась эта «нетрудовая стоимость»?

Ответ на поставленный вопрос содержится в том факте, что для потребительных стоимостей, являющихся нематериальными объектами, полностью, как уже было сказано выше, отсутствует этап производства отдельных экземпляров этих объектов: производя один экземпляр товара, автор одновременно производит потенциально бесконечное количество его экземпляров, т.е. природа потребительных стоимостей такого рода — принципиально неколичественна. И в то же время все эти экземпляры безусловно являются товарами, поскольку они реально циркулируют на рынке и свободно обмениваются на другие товары, обретая в процессе этого обмена меновую стоимость и добавляя свою стоимость к стоимости любого конечного продукта, заключающего их в себе в той или иной форме в качестве составной части. Таким образом, завершая своё произведение, его автор каждый раз создаёт потенциально бесконечную стоимость, которая со временем материализуется в совершенно неизвестную заранее (и, к тому же, постоянно растущую) реальную стоимость, конкретная величина которой, вообще говоря, никак не связана с величиной вложенного в её производство труда.

Но вернёмся к нашему примеру. Мы сказали, что написав «Гарри Поттера» Роулинг создала сразу несколько объектов интеллектуальной собственности. Посмотрим, что же произошло с её произведением в процессе экранизации. Фильм — это не то же самое, что книга. Если выпуск книги, содержащей какой-то товарный текст ещё можно до известной степени (т.е. с учётом возможности свободного тиражирования абстрактного текста) сравнить со вставкой картины, нарисованной художником, в раму — когда стоимость этого составного продукта состоит из стоимости самой картины (текста), рамы (бумаги и прочих материалов) и труда по собственно вставке (печати и переплёту), то экранизация произведения уже больше напоминает производство копии картины, может быть даже — совершенно другими средствами, например — в виде скульптурной группы с тем же сюжетом. И тем не менее производство фильма принесло Роулинг немалый доход — в противовес нашей аналогии, когда копирование картины (во времена до появления понятия интеллектуальной собственности) не принесло бы автору оригинала ни копейки, а в стоимость копии вошёл бы только труд копировщика (плюс стоимость израсходованных материалов, разумеется).

Что вынуждает нас задаться вопросом о происхождении этого дохода. Автор не внесла в производство фильма никакого труда. Конечно, она могла бы его внести и, возможно, в действительности даже внесла его, но её доходы от производства фильма определяются отнюдь не этим её трудовым вкладом: они были бы примерно теми же и в том случае, если бы она вовсе не интересовалась подробностями производства. Более того, автор к этому времени вполне могла уже уступить права на экранизацию кому-нибудь другому и тогда уже этот другой получил бы интересующий нас доход, т.е. речь идёт заведомо не о труде и не о рабочей силе, а о некотором специфическом общественном отношении, позволяющем владельцу извлекать доход из самого факта владения. Причём если в случае экранизации ещё можно говорить о каком-то использовании исходного продукта (романа) в конечном (фильме), то при написании, например, продолжения (или «ответвления») каким-либо другим автором, владелец прав собственности на исходный текст по-прежнему извлечёт из этого доход, хотя в новом романе не будет содержаться уже ни строчки из старого. Иными словами, этот второй вид созданной интеллектуальной собственности начинает уже приобретать некоторые черты капитала, однако при этом отнюдь не тождественен классическому капиталу, т.е. представляет ещё один класс товаров, плохо вписывающихся в классическую модель марксистской политической экономии.

г) Общий обзор основных расхождений модели с реальностью

Никто не ожидает от модели соответствия реальности всегда, при всех без исключения обстоятельствах. Более того, никто не ожидает от неё и полного соответствия реальности даже в тех областях, где её собираются применять. Модель — это всегда упрощение реальности, призванное понизить её сложность до уровня, позволяющего проводить эффективное исследование, для чего модель должна адекватно включать всё, что нам представляется существенным в моделируемой реальности и, по возможности, исключать всё, что, как нам кажется, является малосущественным и лишь затуманивает основную картину. В связи с чем должно быть очевидно, что классическая марксистская модель не может не иметь расхождений с реальностью, вопрос лишь в том, насколько эти расхождения уводят нас в сторону? Действительно ли они проясняют экономическую картину общества, выявляя основные экономические процессы из общего фона второстепенных, или наоборот — игнорируют все или хотя бы часть важнейших процессов, безнадёжно искажая тем самым эту картину?

В этом подразделе мы покажем, что (в современном мире) справедливо, к сожалению, последнее. При этом мы можем выделить сразу три области неадекватности:

• Полное отсутствие разделения труда на различные, в том числе — антагонистические группы (классы).
• Игнорирование нетоварного сектора производства и других «внеэкономических» явлений в обществе.
• Прямая неприменимость трудовой теории стоимости к некоторым (и весьма значительным сегодня) группам товаров.

Антагонизм между различными группами труда

Достаточно лишь самого беглого взгляда на сегодняшний рынок рабочей силы, чтобы обнаружить, что он мало чем напоминает рынок второй половины XIX века. Если тогда действительно имела место тенденция нивелирования различных видов труда, его упрощения и перехода основной массы наёмных работников в категорию простых неквалифицированных рабочих, то сегодня тенденция носит скорее противоположный характер: труд очень часто высокоспециализирован, требует достаточно хорошего образования и длительной подготовки. Разница в стоимостном содержании различных видов наёмного труда сегодня велика, как никогда.

Всё это демонстрирует невозможность и далее трактовать все виды труда, как некую однородную безликую массу, доказывает необходимость выделить в этой массе отдельные структурные элементы и исследовать их взаимосвязь в экономическом процессе. Однако на данный момент нас пока будет интересовать только одна специфическая группа труда, а именно — управленческий труд.

Имел ли место этот вид труда во времена Маркса? Да имел. И последний даже уделил ему специальное внимание в третьем томе «Капитала»:

Труд верховного надзора и руководства необходимо возникает повсюду, где непосредственный процесс производства имеет форму общественно-комбинированного процесса, а не является разъединённым трудом самостоятельных производителей. Но природа его двоякого рода.

С одной стороны, во всех работах, в которых сотрудничают многие индивидуумы, общая связь и единство процесса необходимо представлены одной управляющей волей и функциями, относящимися не к частичным работам, а ко всей деятельности мастерской, как это имеет место с дирижёром оркестра. Это — производительный труд, выполнять который необходимо при всяком комбинированном способе производства.

С другой стороны, если совершенно оставить в стороне купеческий отдел, этот труд главного надзора необходимо возникает при всех способах производства, основанных на противоположности между рабочим, как непосредственным производителем, и собственником средств производства. Чем больше эта противоположность, тем больше роль этого верховного надзора за рабочими.

Как видим, Маркс прекрасно понимал как то, что управленческий труд является производительным трудом — т.е. трудом, создающим прибавочную стоимость, так и то, что между этим и другими видами труда имеет место антагонизм, определяемый общим эксплуататорским характером существующих производственных отношений. Кроме того, он особо отметил полную несостоятельность (частичного) отождествления заработной платы управляющих и прибыли предприятия — которая составляется из прибавочной стоимости, аккумулирующейся в том числе и за счёт неоплаченного рабочего времени самого управленческого персонала:

Смешение предпринимательского дохода с платой за надзор или управление первоначально возникло из той особой формы, которую излишек прибыли над процентом принимает в противоположность проценту. Оно получило свое дальнейшее развитие благодаря апологетическому стремлению представить прибыль не как прибавочную стоимость, т.е. неоплаченный труд, а как заработную плату самого капиталиста за выполняемый им труд. Этому со стороны социалистов было противопоставлено требование, чтобы прибыль была фактически сведена к тому, за что она выдается в теории, а именно к простой плате за надзор. И это требование, выступив против теоретического подкрашивания, было тем неприятнее, чем более эта плата за надзор с возникновением многочисленного класса промышленных и торговых управляющих находила, с одной стороны, подобно всякой другой заработной плате, свой определённый уровень и свою определённую рыночную цену и чем ниже, с другой стороны, она опускалась, как всякая плата за квалифицированный труд, по мере общего развития, понижавшего издержки производства особо обученной рабочей силы. С развитием кооперации среди рабочих и акционерных предприятий среди буржуазии был уничтожен и последний предлог для смешения предпринимательского дохода с платой за управление, и прибыль практически выступила как то, чем она бесспорно была теоретически: как чистая прибавочная стоимость, как стоимость, за которую не уплачивается эквивалента, как реализованный неоплаченный труд.

Однако если во времена Маркса зарплаты управляющих действительно были сравнительно низки и имели тенденцию к дальнейшему понижению, сегодняшние управляющие из высшего звена руководства транснациональных и крупных национальных корпораций — это одни из самых богатых людей нашей планеты. И тем не менее они — наёмные работники, производители прибавочной стоимости, т.е. формально — в соответствии с классической марксистской моделью — представители эксплуатируемого класса. Да, в принципе эти люди могут владеть акциями руководимых ими корпораций и, таким образом, быть совладельцами капитала — но точно так же этими акциями могут владеть (и часто владеют) и любые другие наёмные работники этих же или каких-либо других корпораций. Важно, что они ими могут и не владеть. И что ещё более важно — это что даже если они и владеют какими-либо акциями (что обычно соответствует действительности), основной свой доход они получают не за счёт этого владения, а за счёт заработной платы, выплачиваемой им как наёмным работникам.

Можно ли в такой ситуации по-прежнему говорить об адекватности нашей старой модели? Безусловно, нет. В сегодняшнем мире мы имеем уже не просто противоречия между различными группами трудящихся, мы имеем ярко выраженные антагонистические противоречия между ними. Причём с уходом (в массе своей) с экономической сцены классических капиталистов, единолично владевших капиталом, и рассредоточением последнего между сотнями миллионов средних, мелких и мельчайших акционеров, именно этот тип противоречий стал в современной экономике доминирующим.

Международная эксплуатация

Это может показаться странным, но Маркс не написал практически ничего содержательного на тему международной эксплуатации как специфического (т.е. отличного от «обычной» внутригосударственной эксплуатации) экономического явления. И, соответственно, никак не учёл её в своей модели. Что, разумеется, не означает, что он не видел этой эксплуатации. (Хотя повидимому и правда несколько недооценивал её значения.) Наиболее чётко Маркс выразил свои взгляды на этот предмет в следующем коротеньком замечании в черновиках четвёртого тома «Капитала»:

Сэй, в своих записях о книге Рикардо, переведённых Констанцио, делает только одно верное замечание относительно внешней торговли. Прибыль может быть получена также путём обмана, когда один человек приобретает то, что другой теряет. Потери и приобретения в пределах одной страны компенсируют друг друга. А даже в соответствии с теорией Рикардо три дня труда в одной стране могут быть обменяны на один в другой — момент, не отмеченный Сэем. В этой ситуации закон стоимости претерпевает существенные изменения. Отношения между рабочими днями в разных странах могут оказаться схожими с отношениями, существующими между квалифицированным, сложным трудом и неквалифицированным, простым трудом в пределах одной страны. В этом случае более богатая страна эксплуатирует более бедную несмотря даже на то, что последняя что-то приобретает в результате обмена, как поясняет Джон Стюарт Милл в своих «Некоторых неразрешённых вопросах».

Этот небольшой отрывок, однако, содержит две очень ценных для нас мысли.

Во-первых, он наглядно демонстрирует как сам Маркс — в отличие от современных «марксистов»-догматиков — относился к вопросу о применимости своей модели. Он безо всяких оговорок признаёт существование международной эксплуатации, осуществляемое посредством внешней торговли, а не посредством описанного в его модели прямого присвоения прибавочной стоимости.

Во-вторых, Маркс здесь очень верно отметил схожесть взаимоотношений между трудящимися разных стран и различными группами трудящихся в пределах одной страны. В частности, он указывает на эксплуататорские отношения между бедными и богатыми странами, основанные на внешней торговле по «свободным» и «взаимовыгодным» ценам, и на их схожесть с отношениями между простым и сложным трудом, которые формально — тоже равны, но в результате продажи своей рабочей силы по «свободным» ценам их представители «почему-то» оказываются на разных социальных полюсах общества.

Нетоварный сектор

Вспомним, что товаром является не любая потребительная стоимость, но лишь такая, которая была изготовлена с целью обмена на другие товары. Выше мы уже цитировали пример Энгельса с феодальным оброком, рассмотрим его несколько глубже.

Энгельс утверждает, что поскольку крестьянин произвёл свой хлеб не на продажу (или с целью бартерного обмена), то хлеб этот не является товаром и, соответственно, не имеет стоимости. И в этом он, безусловно, прав. Посмотрим, однако, что же будет делать с этим хлебом присвоивший его феодал. Какую-то часть его он, конечно же, съест вместе со всеми своими чадами и домочадцами, но какую-то — и, возможно, значительно большую — часть он продаст жителям ближайшего города. Более того, с точки зрения феодала эта часть с самого начала была именно товарным хлебом, потребительной стоимостью, произведённой специфически для обмена её на другие товарные потребительные стоимости (золото, например) и, таким образом, обладающая вполне конкретной стоимостью. Тогда спрашивается: чей же труд произвёл эту стоимость, если труд крестьянина, вырастившего этот хлеб, её не произвёл? Несколько неожиданный ответ заключается в том, что — с точки зрения марксистской экономической модели — труд феодала (и, возможно, его подручных, которых он нанял — т.е. купил их рабочую силу — для выколачивания оброка из крестьян).

Что мы видим на этом примере? Что строго ограниченная товарным сектором наша модель даёт удовлетворительные результаты лишь до тех пор, пока перекачка (реализующаяся в виде прямого присвоения, а не в форме товарного обмена) потребительных стоимостей между товарным и нетоварным секторами достаточно мала для того, чтобы ею можно было пренебречь без существенного искажения общей картины.

Разумеется, в современном обществе больше нет феодалов (хотя в экономике многих стран ещё наличествуют значительные феодальные пережитки), так что в этом плане ситуация со времён Маркса только улучшилась. Однако, это не значит, что нерыночный сектор исчез вообще. И прежде всего к этому сектору относится активность государства.

После повсеместного отказа от золотого обеспечения денежных знаков государства получили практически неограниченные возможности по произвольному вбрасыванию в экономику денег — тем самым выводя этот важнейший товар за рамки ограничений трудовой теории стоимости, поскольку его производство перестало требовать вложений труда (который прежде вкладывался в добычу золота), соответствующих его номинальной стоимости.

Другим существенным аспектом нерыночного влияния государства на экономику является взимание налогов и любых других произвольных поборов — т.е. платежей, не являющихся ни добровольными, ни стоимостно обоснованными. Особенно это влияние усилилось в наше время, когда многие подобные платежи используются в первую очередь именно с целью повлиять на состояние экономики и уже только во вторую — обеспечить государству средства для его функционирования.

Наконец, ещё одним немаловажным нерыночным фактором являются военные действия, которые не только стимулируют выпуск в больших количествах «нетрудовых» денег, но и приводят к внерыночному изыманию (за счёт физического уничтожения) из оборота огромных объёмов товарных потребительных стоимостей (имеется в виду не оружие, которое было произведено специфически с целью употребления в процессе войны, а «нормальные», «мирные» потребительные стоимости — такие как жильё, заводы, продукты питания, потребительские товары и т.п.). Плюс, военные действия могут приводить (и очень часто проводятся именно с этой целью) к привнесению на рынок определённых категорий товаров, важнейшую из которых мы рассмотрим чуть ниже.

Поэтому не удивительно, что именно в процессе подготовки и ведения войны мы всегда наблюдали наиболее ярко выраженные расхождения между марксистской экономической теорией и реальностью, а мнение, что война — это лучший способ вывести экономику из кризиса стало, по существу, общепринятой аксиомой.

Природные ресурсы

В подразделе, посвящённом трудовой теории стоимости мы видели, как Маркс попытался уйти от вопроса нетрудовой стоимости природных ресурсов. Но уйти от него окончательно ему, конечно же, так и не удалось. По этой причине в третьем томе он, следуя Рикардо, вводит для объяснения различия в прибылях производств, использующих природные ресурсы различного качества или использующих природный ресурс вместо мёртвого труда капиталовложений — например, естественный водопад вместо паровой машины, понятие ренты, выполняющей, по существу, функцию регулярного (т.е. не вызванного текущей конъюнктурой рынка) смещения цены продукции, чтобы оставшаяся в результате «чистая» стоимость совпала с вычисленными на основе среднестатистических показателей затратами труда:

Рикардо вполне прав, высказывая следующие положения:

«Рента {т.е. дифференциальная рента; он предполагает, что вообще не существует какой-либо иной ренты, кроме дифференциальной} всегда есть разность между продуктом, полученным в результате приложения равновеликих затрат капитала и труда.» «На одинаковых по величине земельных участках», следовало бы ему прибавить, поскольку дело идет о земельной ренте, а не о добавочной прибыли вообще.

Иными словами: добавочная прибыль, если она создаётся нормально, а не благодаря случайным обстоятельствам, встретившимся в процессе обращения, всегда производится как разность между продуктом двух одинаковых количеств капитала и труда, и эта добавочная прибыль превращается в земельную ренту, если одинаковые количества капитала и труда заняты на одинаковых по величине земельных участках с неодинаковыми результатами.

Легко видеть, однако, что вся эта достаточно глубоко (на протяжении нескольких глав) разработанная теория ренты имеет под собой одну главную цель: спасти трудовую теорию стоимости. В то время как если назвать ренту (или иногда величину несколько большую ренты, отражающую в том числе и вклад наиболее бедных ресурсов) тем, чем она и является на самом деле: долей стоимости, вносимой в товар используемыми природными ресурсами, то всё тут же становится на свои места и результирующая модель заметно упрощается. Что особенно хорошо видно на примере самого Маркса с водопадом, который играет в производстве в точности ту же роль, что и капитал (паровая машина), и который был бы капиталом, если бы он был не естественным, а искусственным (т.е. построенной людьми плотиной). Сравним со сказанным в «Критике готской программы»:

Труд не есть источник всякого богатства. Природа в такой же мере источник потребительных стоимостей (а из них-то ведь и состоит вещественное богатство!), как и труд, который сам есть лишь проявление одной из сил природы, человеческой рабочей силы.

И чуть ниже:

У буржуа есть очень серьёзные основания приписывать труду сверхъестественную творческую силу, так как именно из естественной обусловленности труда вытекает, что человек, не обладающий никакой другой собственностью, кроме своей рабочей силы, во всяком общественном и культурном состоянии вынужден быть рабом других людей, завладевших материальными условиями труда. Только с их разрешения может он работать, стало быть, только с их разрешения — жить.

И хотя формально речь тут идёт не специфически о товарах, а просто о потребительных стоимостях (которые могут и не быть товарами), но из самого подхода видно, что природные ресурсы в этом рассуждении практически полностью — с политико-экономической точки зрения — эквивалентны капиталу (т.е. накопленному труду), владение которым также ставит его владельца в положение полновластного господина над теми, кто не владеет ничем, кроме собственной рабочей силы.

Тем не менее, следует признать и тот факт, что у Маркса была ещё одна причина для исключения природных ресурсов из списка обладающих стоимостью товаров: они в те времена чаще распределялись внерыночным путём и во многих случаях у исследователя не было никакого объективного способа определить их стоимость. Но в наше время это возражение в значительной степени снято. Природные ресурсы (а точнее — явные или неявные лицензии на их эксплуатацию) уже давно циркулируют на рынке наравне с любыми другими товарами и их стоимость вполне может быть определена на основе их превалирующей цены.

Наконец, последнее, что следует сказать о природных ресурсах — это что их вброс на рынок (или наоборот — изымание с него) нередко осуществляется в результате военных действий, т.е. кроме источника нетрудовой стоимости они представляют из себя ещё и область перекачки потребительных стоимостей между рыночным и нерыночным секторами.

Нематериальные товары

Помимо уже упомянутой выше интеллектуальной собственности на современном рынке присутствует ещё по крайней мере один важный класс нематериальных потребительных стоимостей — финансовые товары, включающие в себя всевозможные кредиты, страховки, разного рода ценные бумаги и т.п. Маркс уделил этим вопросам довольно много внимания в третьем томе «Капитала» и построил достаточно интересную модель их циркуляции, однако для того, чтобы сохранить в неприкосновенности трудовую теорию стоимости, в этом случае ему пришлось пойти на весьма значительные жертвы.

Во-первых, ему пришлось ввести понятие фиктивного капитала — т.е. товара, не обладающего стоимостью — но который, тем не менее, обладает ненулевой ценой и свободно обращается на рынке, конкурируя с другими товарами за платёжеспособный спрос потребителей. Иными словами, как и в случае с рентой, в модель бы введён некий фактор, который систематически сдвигает цену относительно стоимости, ставя тем самым адекватность экономического смысла понятия стоимости под ещё большее сомнени凇‡‡.

Во-вторых, отсутствие у определённой группы товаров стоимости эффективно выводит трудовую активность всех, принимающих участие в производстве (обслуживании) этих товаров за рамки нашей базовой модели эксплуатации. В результате весьма значительное (особенно — в настоящее время) количество наёмных работников, практически ничем не отличающихся от своих собратьев, занятых в других отраслях экономики, ни содержанием своего труда, ни социальным положением, ни приносимыми своему работодателю доходами, оказывается вдруг «не эксплуатируемым». Конечно, можно было бы попробовать всё же включить этих работников в процесс генерации новой стоимости, признав за финансовыми товарами какую-то стоимость, но — поскольку эта стоимость оказалась бы, вообще говоря, никак не связана с рыночными ценами на содержащие её товары — это, скорее всего, лишь дополнительно запутало бы ситуацию вместо того, чтобы прояснить её.

Резюме

Как видим, трудовая теория стоимости обладает целым рядом недостатков, которые были не столь очевидны 100–150 лет назад, но которые совершенно очевидны сегодня. Она идеально подходила для демонстрации механизма капиталистической эксплуатации в простейшем случае единичного предприятия, принадлежащего капиталисту, однако при попытке перехода к рассмотрению целостной картины экономики она начинала давать определённые сбои даже во времена Маркса. Сегодня же, в значительно более взаимосвязанном мире, в котором капиталисты-единоличники практически повсеместно вытеснены управляемыми наёмным персоналом корпорациями, капитал которых рассредоточен среди достаточно широких слоёв населения, построенная на её основе модель эксплуатации расходится с объективной экономической реальностью настолько, что её более нельзя считать адекватной.

Эксплуатация в интернационально-корпоративном мире

Ситуация, с которой столкнулись современные апологеты социального прогресса, в определённом смысле аналогична той, с которой их предшественники столкнулись в период развала феодальных экономических отношений и становления капитализма, как доминирующего механизма регулирования производственных отношений: у многих из них возникло тогда впечатление, что такое явление, как эксплуатация, навсегда отходит в прошлое и для достижения общества всеобщего благоденствия надо лишь запастись капелькой терпения и, выражаясь на современном жаргоне, «не мешать невидимой руке рынка расставить всё по своим местам». Однако время шло, а ожидаемое благоденствие так и не наступало. Более того, в обществе, где ни один социальный класс не угнетался более произвольными сословными ограничениями, где все были свободны и равны перед законом, где все сделки заключались лишь по обоюдному согласию сторон и никто ни у кого не отбирал силой произведённый им продукт или принуждал работать на себя бесплатно, классовое расслоение не только не шло на убыль, но даже имело тенденцию усиливаться. И это несмотря на то, что во многих случаях новые сильные мира всего вовсе не были какими-то выродками без стыда и совести, а — будучи хорошими христианами или просто порядочными людьми — вполне искренне рассматривали себя поставленными волею бога (или судьбы) и личных способностей (которые, впрочем, следствие той же воли) управлять теми, кто этих способностей лишён и, соответственно, не в состоянии сам о себе позаботиться.

И продолжалось это «затмение разума» до тех пор, пока Маркс, основываясь на предложенной Смитом и Рикардо трудовой теории стоимости, наглядно не продемонстрировал, каким образом за формально добровольными и взаимовыгодными трудовыми сделками между представителями различных классов скрывается всё то же знакомое безвозмездное перераспределение результатов труда эксплуатируемых в пользу эксплуататоров.

Нетрудно заметить достаточно чёткие параллели между той и сегодняшней ситуациями. Как тогда представлялось, что капиталисты — в отличие от феодальной знати — «наиболее полезные члены общества», так и сегодня считается, что топ-менеджеры и прочая сверхвысокооплачиваемая братия — в отличие от капиталистов — просто «более эффективно» работает. Как тогда утверждалось, что огромная разница в доходах «ещё ни о чём не говорит», так и сегодня поётся та же самая песня. Как тогда вместо классовой борьбы с капиталистами зачастую предлагалось объединиться с ними для добивания остатков феодализма — после чего-де у нас тут же наступит рай земной, так и сегодня нередко раздаются голоса в поддержку союза с нашими получающими миллионные оклады «братьями по классу» для добивания капитализма.

Сказанное, конечно, не следует рассматривать в качестве призыва поддержать противоположную сторону — что также популярно сегодня среди определённых категорий левых, в особенности т.н. «антиглобалистской направленности». Все эти «новые народники», зовущие массы не вперёд, а назад, в «утраченный рай» классического капитализма, провозглашающие поддержку малого и среднего бизнеса, национальной буржуазии и т.п. благоглупости, мало чем отличаются от своих тогдашних собратьев, безуспешно пытавшихся противиться наступлению нового. Их очевидная реакционность представляется скорее комичной, чем опасной.

Как тогда-то капиталисты представляли сторону прогресса против феодальной реакции, так и сегодня космополитичная корпоративная элита выполняет прогрессивную роль в деле окончательной ликвидации мелких и средних капиталистических хозяйчиков и национальных экономических границ. Однако и те, и другие прекрасно справлялись и справляются со своей исторической миссией и сами, помощь левых им в этом совершенно не нужна. Задача левых — не искать невозможного союза с теми, кто в этом союзе ни в малейшей степени не заинтересован, а в том, чтобы выявить нового классового врага, пришедшего на смену классическому капиталисту-собственнику — так же, как он сам в своё время пришёл на смену феодалу-землевладельцу — и вскрыть механизм новой системы эксплуатации.

a) Разделения труда как базис эксплуатации

Старинная пословица гласит, что «от трудов праведных не стяжать палат каменных». И тем не менее при каждом кардинальном изменении экономической основы общества тут же начиналась очередная серия апологетики «праведно стяжатого». Даже в СССР, который, по идее, по самой своей природе должен был стать обществом всеобщего равенства, со временем (и причём достаточно быстро) возобладали настроения, что некоторые люди «равнее других» и поэтому их следует обеспечивать значительно лучше, поскольку они это «честно заработали». (Стоит ли после этого удивляться тому, что, например, человек, отвечавший когда-то в КПСС за идеологию, сегодня горой стоит за частное предпринимательство и говорит уже не об экспроприации капитала, а лишь об экспроприации «нечестно нажитого» капитала. Такое впечатление, что некоторые товарищи вернулись в своём развитии на полтора века назад и опять уверовали в возможность «и невинность соблюсти, и капитал приобрести».)

Что вообще такое, если разобраться, есть эксплуатация человека человеком, если взглянуть на это явление в чисто экономической плоскости§? Это — систематическое, безвозмездное и не обусловленное никакими объективными причинами (типа полной или частичной нетрудоспособности в результате болезни или по возрасту) присвоение продуктов труда одного человека (эксплуатируемого) другим человеком (эксплуататором). Причём формы этого присвоения могут быть самыми различными. В частности, в феодальной экономике оно наблюдалось в наиболее явной форме — в виде барщины или оброка. В (классической) капиталистической экономике присвоение продуктов чужого труда приняло несколько более завуалированную форму присвоения прибавочной стоимости. В современной экономике оно наблюдается в ещё более скрытой форме неэквивалентного обмена продуктами труда, облегчающегося ещё и тем, что мало кто сегодня производит конечный продукт от начала и до конца, являясь вместо этого лишь одним из множества очень разнородных участников большого и сложного производственного процесса.

б) Внутриотраслевое разделение труда

В рамках одной отрасли, т.е. между людьми, занятыми на различных стадиях или в различных ролях в процессе производства одного конечного продукта неэквивалентный обмен проявляется в присвоении различных коэффициентов «полезности» или «вклада» равному по времени труду, выполняемому различными категориями работников.

Подход такой, безусловно, не нов. Спокон веку труд человека оплачивался тем выше, чем выше его положение в производственной пирамиде. Универсально считается, что от труда начальника пользы производству — не в пример больше, чем от труда, скажем, рядового слесаря§§. Но мало кто, к сожалению, задаётся вопросом: а действительно ли это так? Хотя вопрос-то достаточно прост и для того, чтобы на него ответить, нужно лишь попытаться представить себе, много ли этот начальник «наработает» один, без подчинённых. Спору нет, и подчинённые одни, без руководителя (в случае достаточно сложного предприятия) наработают немного, но следует ли из этого, что приносимая предприятием польза (и, соответственно, совокупная зарплата) должна «по справедливости» делиться между руководством и собственно работниками пополам? А если, допустим, у нас есть два уровня руководства, тогда как? Можно представить себе по крайней мере три способа «справедливой» делёжки:

1. Сначала пополам между директором и подчинёнными, а затем вторую половину — пополам между средним руководством и рабочими.
2. Сначала пополам между рабочими и руководством, а затем вторую половину — пополам между средним руководством и директором.
3. Сразу на три равные части.

Какой из этих трёх способов будет «самым справедливым» или «отражающим действительный трудовой вклад»? Да никакой — поскольку в реальности все разнообразные виды труда на нашем гипотетическом предприятии являются одинаково необходимыми и попросту не имеют смысла друг без друга, делить между ними принесённую пользу — это всё равно, что рассуждать, что полезнее при вышивании, иголка или нитка. Если предполагать, что один вид труда «важнее» другого на том лишь основании, что для его выполнения требуется меньше работников, то с тем же успехом можно заключить, что и работа заводских дворников гораздо полезнее, чем слесарей.

Да, но может быть, в вышеприведённых рассуждениях нам следовало всё же как-то учитывать квалификацию различных типов работников? Действительно, ведь не каждый же может эффективно работать директором завода (или, скажем, кинозвездой). Справедливое замечание. Однако при всей его справедливости мы не можем не отметить того факта, что пока что ещё ни одно крупное предприятие не рухнуло из-за того лишь, что его глава вдруг уволился, попал под машину, спился, сошёл с ума или каким-либо другим способом устранился от руководства — всегда находились и находятся новые люди, готовые, как говориться, «подхватить выпавшее знамя» и продолжить дело «павших», причём нередко даже с лучшими результатами. В связи с чем возникает закономерный вопрос: если мы и правда должны платить людям в соответствии с их квалификацией, то почему же этим новым руководителям, обладавшим по крайней мере не худшей квалификацией, чем старые, мы платили меньше пока они ещё не выбились в начальство? Потому что тогда они выполняли ещё «не такую полезную» часть работы? Но, простите, откуда тогда вообще следует её какая-то «особая важность» для общего дела, если на деле оказывается, что выполнять её вполне успешно может гораздо большее число людей, чем для её выполнения объективно требуется, не говоря уж о том, что реально достаётся её выполнение часто далеко не самым квалифицированным в ней людям?

И вот тут-то некоторые «марксистки подкованные» товарищи (невнимательно читавшие предыдущий раздел) наверняка воскликнут: «А как же различия между простым и сложным трудом?!» Даже не подозревая при этом, что приписывая Марксу идею о какой-то «большей ценности» сложного труда они, фактически, слово в слово повторяют г-на Дюринга — с той лишь разницей, что последний рассматривал эту, якобы проводимую Марксом идею, в качестве фатального порока его теории, тогда как наши доморощенные «марксисты» подают её в качестве чуть ли не величайшего её достоинства. Вот как цитирует Дюринга Энгельс в, как легко сообразить, «Анти-Дюринге»:

Г-н Дюринг открыл у Маркса грубый экономический промах, допустимый для ученика младшего класса и в то же время заключающий в себе общественно-опасную социалистическую ересь. Теория стоимости Маркса «не более, как обычное… учение о том, что труд есть причина всех стоимостей, а рабочее время — мерило их. Совершенно неясным остаётся здесь представление о том, как следует мыслить различную стоимость так называемого квалифицированного труда. Правда, и по нашей теории измерять естественные издержки и тем самым абсолютную стоимость хозяйственных предметов можно только затраченным рабочим временем, с тою разницей, однако, что мы принимаем рабочее время каждого индивидуума за равные величины, не упуская при этом из вида, что при квалифицированных работах к индивидуальному рабочему времени одной личности присоединяется работа других личностей… например, при употреблении разных орудий производства. Дело, следовательно, обстоит не так, как туманно представляет себе г. Маркс, будто бы чьё-либо рабочее время само по себе стоит больше, чем рабочее время другого, потому что в первом как бы сгущено больше среднего рабочего времени. Всякое рабочее время, без исключения и принципиально, следовательно без необходимости принимать в расчет какой-либо средний уровень, — одинаково и совершенно равноценно, и при работах какой-либо личности, так же как и в каждом готовом продукте, нужно только выяснить, сколько рабочего времени других лиц скрыто в затрате, повидимому, только его собственного рабочего времени. Будет ли то орудие производства, приводимое в действие рукой, либо сама рука, даже голова, которая без посредства рабочего времени других людей не может получить специального свойства и работоспособности, это не имеет ни малейшего значения для строгого применения теории. Господин же Маркс в своих рассуждениях о стоимости не свободен от мелькающего перед ним призрака квалифицированного рабочего времени. Отказаться от него ему помешал унаследованный метод мышления образованных классов, которым должно казаться чудовищным признание рабочего времени тачечника и рабочего времени архитектора экономически вполне равноценным».

Не правда ли, очень знакомо, так и хочется воскликнуть: «Вот! Это, оказывается, Дюринг был за уравниловку, а мы, марксисты понимаем…» Посмотрим, однако, что же Энгельс возразил на этот гневный пассаж критика «марксизма»:

Изложение Маркса так просто и ясно, что никто наверное, кроме г. Дюринга, не останется при этом «в полной неясности». Благодаря этой «полной неясности», г. Дюринг, увлекаясь своей гипотезой об «естественных издержках» и об «абсолютной стоимости», о которой никогда ничего не говорилось ни в одном курсе политической экономии, — проглядел истинный смысл теории Маркса о товарной стоимости, которая и составляла главным образом предмет изучения для последнего. Что бы г. Дюринг ни понимал под «естественными издержками» и какое значение ни придавал бы своим пяти различным родам стоимости, чтобы обосновать понятие об «абсолютной стоимости», одно можно с уверенностью сказать, что у Маркса не могло быть и речи о всех этих вещах; он всегда говорил только о товарной стоимости, и во всей главе «Капитала» о стоимости нет ни малейшего намека на то, считал ли Маркс и в каком объеме свою теорию о товарной стоимости применимой к другим общественным формам.

Что же касается обвинения в «унаследованном методе мышления образованных классов, то Энгельс напоминает:

Беда только в том, что Маркс в примечании, сделанном к выше приведённой выписке из «Капитала», говорит: «Читатель должен обратить внимание на то, что здесь идет речь не о заработной плате, которую получает работник за рабочий день, но о стоимости товаров, в которых воплощается его рабочий день». Из этих слов можно заключить, что Маркс, как бы предугадывая поход г. Дюринга, направленный против него, сам протестует против применения приведенной выше цитаты из «Капитала» хотя бы даже к объяснению заработной платы, выплачиваемой за сложный труд в нынешнем обществе. И если г. Дюринг, не довольствуясь этим, приписывает приведённой выше цитате из «Капитала» значение основных положений, которые Маркс будто бы хотел применить к распределению жизненных средств в социалистически организованном обществе, то это просто бесстыдная подтасовка, допускаемая разве только в среде разбойников печати.

Здесь нам следует отметить, что это обвинение в бесстыдной подтасовке в равной степени относится и к тем разбойничающим сегодня в печати «социалистам», что пытаются подвести «марксистскую основу» под эксплуатацию за счёт неравной оплаты труда, пытаясь представить последнюю как «справедливое распределение в соответствии с трудовым вкладом», как, якобы, «реализацию принципа социализма: от каждого — по способностям, каждому — по труду». И в заключении Энгельс даёт это понять предельно ясно:

Как же разрешается весь важный вопрос о высшей оплате сложного труда? В обществе частных производителей издержки по обучению квалифицированного рабочего падают на частных лиц или их семейства; поэтому и частным лицам ближайшим образом достаётся высшая плата за обученную рабочую силу; как прежде обученный раб продавался дороже, так теперь обученный наёмный рабочий оплачивается по высшей цене. В обществе, организованном социалистически, эти издержки оплачивает общество, поэтому ему принадлежат и результаты их, т.е. созданные более сложным трудом высшие стоимости. Сам рабочий не может претендовать ни на какой избыток. Из чего, между прочим, следует вывод, что и излюбленное притязание работника на «весь продукт труда» тоже иной раз оказывается не совсем неуязвимым.

Иными словами, в сегодняшнем, эксплуататорском обществе мы действительно рассматриваем некоторую часть разницы в оплате труда как неэксплуататорский доход, обусловленный расходами человека или его семьи на производство более квалифицированной рабочей силы. Однако сумма эта достаточно легко и с достаточной точностью просчитываема исходя из известных цен на образование. В то же время любые «трудовые» выплаты, превышающие эту разницу, являются ни чем иным, как эксплуататорским доходом, формирующимся за счёт заниженной (т.е. неполной) оплаты труда других работников.

в) Межотраслевое разделение труда

Что важнее, накормить человека, напоить, обогреть зимой, построить ему жилище? У людей есть масса принципиально несводимых друг к другу потребностей и все они должны каким-то образом удовлетворяться, однако нас почему-то упорно пытаются убедить в том, что люди, занимающиеся удовлетворением одних наших потребностей, имеют «естественное право» зарабатывать значительно больше тех, что удовлетворяют другие наши потребности.

Может быть, эти счастливчики — те, кто удовлетворяет наши наиболее базовые, жизненные потребности, от которых зависит само наше физическое существование? Ничуть не бывало! Как раз наоборот: именно тем, благодаря чьему труду мы, собственно, и живём на этом свете, платят, как правило, меньше всего. Почему так выходит? Да по той простой причине, что для удовлетворения этих потребностей обычно не требуется каких-то особых умений — в противном случае животное вида homo sapiens вымерло бы ещё задолго до того, как первому его представителю пришла в голову идея заняться развитием цивилизации.

Более того, ещё Маркс заметил в приведённой в предыдущем разделе цитате, что в вопросах распределения оплаты труда по отраслям «случайные обстоятельства играют … настолько крупную роль, что одни и те же виды труда меняются местами». С другой стороны, достаточно взглянуть, с каким жаром профессиональные объединения первого мира защищают рынок своего труда от дешёвой рабочей силы из третьего мира, чтобы понять, что даже они сами прекрасно понимают, что ничего «естественного» в существующем распределении уровня заработков нет и быть не может, что получают сегодня больше других отнюдь не те, чей труд важнее, нужнее, квалифицированней или хотя бы просто тяжелее, а те, кто сумели лучше организоваться и искусственно снизить конкуренцию на рынке своего труда.

г) Международное разделение труда

Процитируем ещё раз (в несколько урезанном виде) замечание Маркса о международной эксплуатации:

Прибыль может быть получена также путём обмана, когда один человек приобретает то, что другой теряет… А даже в соответствии с теорией Рикардо три дня труда в одной стране могут быть обменяны на один в другой… Отношения между рабочими днями в разных странах могут оказаться схожими с отношениями, существующими между квалифицированным, сложным трудом и неквалифицированным, простым трудом в пределах одной страны. В этом случае более богатая страна эксплуатирует более бедную…

Т.е. и тут мы видим эксплуатацию, основанную не на присвоении прибавочной стоимости, а на неэквивалентном обмене продуктами труда. Следует лишь отметить, что со времён Маркса эта неэквивалентность возросла неимоверно и сегодня час труда жителя первого мира вполне может обмениваться уже не на три, а на десятки часов труда жителя третьего мира. Причём ситуация эта поддерживается даже не рыночными методами, а прямым силовым и юридическим разделом глобального рынка труда на сравнительно ограниченную привилегированную зону «золотого миллиарда» и значительно превосходящий её как по территории, так и по численности населения весь остальной ми𧧧.

д) Вопрос материального стимулирования труда

Строго говоря, этот вопрос не имеет отношения к исследованию природы эксплуатации. В самом деле, даже если нашим оппонентам и удастся неопровержимо доказать, что без существенных различий в оплате труда различных категорий работников развитие цивилизации и вообще нормальное функционирование общества невозможно, то что это будет означать? Лишь то, эксплуатация — это имманентное свойство любой устойчивой экономической системы. Подобные доводы могут послужить доказательством бессмысленности (или даже вредности) попыток преодолеть эксплуатацию, но никоим образом не доказательством её отсутствия в какой-то конкретной экономической модели.

Тем не менее, поскольку в конечном итоге наша задача — это всё же именно реализация неэксплуататорского общества, а не просто пустые разглагольствования на тему может быть и весьма элегантной и внутренне непротиворечивой, но при этом чисто абстрактной и не имеющей ни малейшего отношения к реальной жизни модели, рассмотреть этот вопрос хотя бы вкратце мы обязаны.

Прежде всего отметим, что доводы оппонентов в стиле «так было всегда и, значит, по другому быть не может» нельзя признать ни корректными, ни доводами вообще: в конце концов, когда-то точно так же считалось, что экономическое развитие невозможно без института рабства, однако история наглядно показала, что как раз наоборот: продолжать цепляться за него тогда, когда он уже пережил свою объективную экономическую необходимость — это надёжный рецепт экономического и политического краха.

С другой стороны, бессмысленно было бы и от нас ожидать какого-то «математически точного» доказательства, что неэксплуататорское общество возможно: обществоведение — не точная наука и максимум, на что тут можно рассчитывать в плане доказательств — это на фактически и логически непротиворечивые доводы в пользу того, что что-то может быть, т.е. что мы — добросовестно рассмотрев все разумные варианты — не нашли ничего что противоречило бы нашим предположениям о возможности того или иного социального устройства.

Поэтому здесь мы ограничимся лишь рассмотрением основных доводов, обычно приводящихся в защиту необходимости материального стимулирования в капиталистическом стиле, и покажем их полную несостоятельность.

Не будучи материально принуждаем, человек не будет работать

С этим доводом вполне можно согласиться — по крайней мере на переходный период (т.е. первую стадию коммунистического общества) — однако подобных ультрарадикальных мер, как немедленная отмена всякого принуждения к труду, никто никогда и не предлагал в качестве практики коммунистического строительства. Напротив, скорее уж выдвигался лозунг «Кто не работает — то не ест». Безусловно, заработная плата в каком-то виде будет ещё в течение длительного времени сохраняться при коммунизме и для того, чтобы её получать, людям таки придётся работать.

Без дифференциации оплаты люди станут работать хуже

И с этим доводом также можно согласиться, отметив лишь, что дифференциация оплаты труда в пределах одной профессии и сходных условий производств১§§ никак, вообще говоря, не противоречит принципам протокоммунистического (социалистического) распределения. Дифференциация оплаты в зависимости от непосредственно сопоставимой выработки или в качестве компенсации за более тяжёлые условия труда (хотя в последнем случае предпочтительнее сокращённый рабочий день) — это как раз тот редкий случай, когда она не сопряжена с эксплуатацией и позволяет использовать капиталистические пережитки в сознании на пользу построения коммунизма.

Без материального стимула никто не пойдёт учиться

Этот довод тоже часто приводится, но совершенно непонятно почему — ибо он прямо опровергается советской действительностью: заплаты инженерно-технических работников были в позднем СССР повсеместно ниже зарплат рабочих — и тем не менее желающих учиться в ВУЗах всё равно было в несколько раз больше, чем требовалось специалистов в народном хозяйстве. Конечно, некоторая часть интеллигенции действительно добивалась в результате лучшего положения, чем рабочие, но это была весьма малая часть и вряд ли следует думать, что именно подобная эфемерная возможность двигала всей той массой советских школьников, которая решала продолжить учиться дальше. Скорее можно предположить, что дело тут было в том, что «интеллигентная работа» считалась более лёгкой — но этот фактор останется справедливым и в будущем, так что даже если подобную мотивацию и нельзя отнести к числу особо благородных, свою положительную роль в деле народного образования она играть не перестанет.

Без повышения в оплате никто не пойдёт в начальство

Ещё один достаточно сомнительный довод, особенно если учесть, что те же самые люди, что приводят его, часто любят порассуждать о присущей если и не всем людям, то достаточно большому числу их, жажде власти. Конечно, человек, которого не интересует ничего, кроме власти, как таковой, наверное, не самый лучший кандидат в начальники, но ведь и тот, кого не интересует ничего, кроме денег — ничем не лучше. (На самом деле, даже хуже — поскольку последний, став начальником в «денежно-стимулируемой модели» в любом случае добьётся того, чего хотел, в то время как властолюбец в условиях, когда он в принципе не имеет возможности «наказать ослушника рублём» и власть которого держится исключительно на авторитете и добровольном согласии его «подчинённых» следовать его указанием, не добьётся реально ничего.) И даже в условиях капитализма считается общепризнанным, что действительно хороший начальник — это тот, кто пришёл на свою должность имея «видение» того, чего он хочет добиться, и кто рассматривает свою работу не только как средство добывания денег, но и как органичную часть своей жизни.

Люди перестанут заниматься творчеством

Этот пункт в какой-то мере перекликается с предыдущим. Патентное и авторское право появились сравнительно недавно — до этого же цивилизация каким-то образом достаточно успешно развивалась и без них. Вряд ли многие из потенциальных изобретателей (художников) заявят: а пойду-ка я, всем назло, вместо того, чтобы фотонные двигатели выдумывать (шедевры рисовать), копать землю. Но если даже такие и найдутся — то может быть им и правда лучше пойти копать землю?

Неэксплуататорское угнетение

Ещё одним ключевым проявлением экономического догматизма в современной западной левой среде является своего рода демонизация понятия эксплуатации, подача её как некоего «исключительного зла», через призму которого только и надо смотреть на все имеющие место экономические явления. Тогда как в действительности эксплуатация — это всего лишь один из видов более широкого понятия экономического угнетения.

Попробуем более или менее строго определить это понятие.

Разумеется, полностью «строгим» его назвать нельзя, поэтому во избежание ненужной путаницы требуется дать некоторые пояснения. Во-первых, оно не имеет ничего общего с пресловутой «свободой экономической деятельности» — по крайней мере в её сегодняшней общепринятой интерпретации — сводящейся, в конечном итоге к праву владеть частной собственностью. Более того, поскольку в самой основе концепции частной собственности лежит идея ограничения свободы всех, кроме собственника (-ов) на использование (в экономических целях, в том числе) объекта собственности, то реализация этой «свободы экономической деятельности» как раз служит одной из возможных предпосылок экономического угнетения. Во-вторых, эксплуатация — т.е. явление, когда один человек вынужден (за счёт прямого насилия, угрозы насилия, в результате создания у него впечатления, что такое положение «естественно» и т.п.) соглашаться на использование своего труда другим человеком в интересах этого другого человека — действительно является частным случаем экономического угнетения, поскольку экономическая деятельность эксплуатируемого ограничена рамками, поставленными для него эксплуататором, и отсутствующими для самого эксплуататора.

Приведём небольшой (и не самый жизненный), но зато очень наглядный пример. Допустим, два человека попали на необитаемый остров. Если один из них заставляет другого работать на себя — это эксплуатация. И это, безусловно, плохо. Однако, если первый не заинтересован в труде второго, поскольку вполне в состоянии сам обеспечивать себя, но при этом захватил в свою собственность все (или все наиболее удобные и лёгкие) источники материальных благ на острове (бананы, кокосы, единственные родник и пещеру и т.д.), то возникшая ситуация хотя и не является проявлением эксплуатации, но очевидно является проявлением экономического угнетения. Причём ситуация эта — гораздо хуже, чем если бы угнетённому было позволено участвовать в хозяйственной жизни острова — и тем самым обеспечивать своё существование — хотя бы на правах эксплуатируемого.

Очевидно, что с моральной точки зрения неприемлемым является именно экономическое угнетение$ — в любых его проявлениях — а отнюдь не только лишь одна, пусть и самая распространённая, его разновидность. Тем более, что тенденции последних десятилетий свидетельствуют о стремительном росте количества населения — в абсолютных величинах и процентном соотношении — практически выброшенного из современного экономического цикла.

В большой обзорной статье «Планета трущоб. Урбанистическая деградация и неформальный пролетариат» Майк Дэйвис пишет:

… многие читатели будут удивлены противоречащими опыту данными ООН, что всего 19,5% городского населения Мексики живёт в трущобах. Но и при подобном ограниченном определении по оценкам «Трущоб»$$ в 2001 году население трущоб составляло по меньшей мере 921 миллион человек: почти равное населению мира в времена, когда молодой Энгельс впервые прошёлся по недобрым улицам Манчестера. … Жители трущоб составляют ошеломляющие 78,2% городского населения наименее развитых стран и не менее трети глобального городского населения.

При этом с течением времени ситуация лишь ухудшается: по прогнозам Всемирного Банка к середине 30-х годов население трущоб достигнет двух миллиардов человек и впервые в истории человечества превысит количество сельских бедняков.

Как же живут эти люди?

В то же время, городская беднота повсюду вынуждена селиться в опасных или по иным причинам негодных для застройки местах — на слишком крутых склонах холмов, берегах рек и затопляемых землях. Она также самовольно селится в смертельной близости к обогатительным комбинатам, химическим заводам, захоронениям токсичных отходов или у края железных и шоссейных дорог. … Плюс к тому, обездоленные сообщества городской бедноты беззащитны перед внезапными приступами насилия со стороны государства, вроде печально известного снесения бульдозерами трущоб в прибрежном районе Мароко в Лагосе («портящих вид с расположенного неподалёку острова Виктория, цитадели богатства») в 1990 году или разрушения в ледяную погоду огромного «города скваттеров» Жейянгчун на окраине Пекина в 1995 году.

Следует также понять, что эти люди принципиально отличаются от крестьян-бедняков, которые имели хотя и незавидное, но своё собственное место в общем цикле производства — тогда как «новые бедные» оказались попросту выброшенными из этого цикла. Неумолимый ход прогресса сделал их ненужными в деревне, но, как выяснилось, никому они не нужны и в городе. Они превратились в своего рода «избыток человечества», вынужденный выживать вне рамок «формальной» мировой экономической системы. Эти люди — если бы они вообще были способны бороться за что-либо, кроме своего непосредственного выживания — скорее боролись бы, как это ни крамольно звучит для некоторых левых, за право быть эксплуатируемыми.

Интересы этой постоянно растущей и, пожалуй, наиболее обездоленной категории людей, однако, часто напрочь игнорируются современными западными догматиками от марксизма — на том основании что либо «их никто не эксплуатирует», либо — ещё «лучше» — «они не являются пролетариатом», а коммунсты-де выступают за интересы «специфически класса пролетариата».

Ленин в своё время (в статье «О праве наций на самоопределение») задал вопрос: „Может ли быть свободен народ, угнетающий другие народы?“ И сам же на него ответил: „Нет.“ Касается это, разумеется, не только народов, но и любых групп людей, объединённых по какому-то признаку — причём обычно не классовому, а такому как «служащие одной корпорации», «горожане», «москвичи», «имеющие право на работу», «мужчины» и т.п. К сожалению, Ленин никак не обосновал это своё решительное «нет», вероятно, сочтя такой ответ самоочевидным, а сам вопрос — чуть ли не риторическим. Но, похоже, нынешним «наследникам его идей» приходится объяснять, что допуская угнетение «из практических соображений» (ну действительно, кому охота делиться «завоеваниями пролетарской революции» со всякими там нищими «бездельниками» из каких-то трущоб) мы, тем самым, как бы «морально оправдываем» саму идею угнетения и открываем дорогу его дальнейшему беспрепятственному распространению — и каждый раз из каких-нибудь новых, ничуть не менее веских «практических соображений», в результате реализации которых «всем станет только лучше». И не таким ли «практическим соображением» была, например, идея об «эффективном собственнике» как панацее от «застоя»?

Написать
автору письмо

Ещё статьи
этого автора

Ещё статьи
на эту тему

Первая страница
этого выпуска

Поделиться в соцсетях